Слово не воробей

Лилия Александровна Ладик

Ученые-филологи подсчитали: 80 % слов в русском языке имеют церковно-славянс­кие корни. Именно поэтому, утверждают они, имеет он ярко выраженный нравствен­но-оценочный характер.
«Слово не воробей: вылетит — не поймаешь» — говорит пословица.

Нравственная разборчивость русского языка особенно хорошо видна в местных говорах и метких народных прозви­щах, четко различающих добродетель и порок.

Так, например, про скромного, работящего парня старики прежде говорили, что он «у людей на славе». Это значит, что добрая слава о нем быстро бежала по окрестным селам и к ней чутко прислушивались, в первую очередь невесты. За такого парня охотно шли замуж.

Народное слово по-своему величало строгих, серьезных девушек, послушных своим родителям, уважающих стариков и почитающих Божью церковь. Они умело вели большое крес­тьянское хозяйство, нянчили младших сестер и братьев, пря­ли и ткали, а в праздники заплетали на траве-мураве веселые хороводы… И когда выходили из возраста «подневестниц», называли их «словутницами».

Давно известно: метким словом можно не только облас­кать человека, но и сурово наказать. Оно может пригреть, как солнышко, и, наоборот, припечатать ко лбу несмываемое, как смола, позорное прозвище, которое, как вину своих предков перед честным миром, будут затем долгие годы носить без­винные потомки того, кому оно было адресовано… Как же дорого стоит это слово, вымолвленное умудренным стариком в одночасье — в долгой раздумчивости и нравственной взыс­кательности к человеку!

Точность и строгость народного языка видна в тех прозви­щах, которые давались раньше в старину отдельному челове­ку или зачастую даже целой деревне.

На первый взгляд они кажутся жестокими. Но это только на первый взгляд…

***

Вспоминаю случаи, с которыми пришлось мне столкнуть­ся в прошлом — во время фольклорных экспедиций. Лет десять подряд ездила я по сибирским деревням, записывая устные рассказы, песни, легенды. Однажды летний маршрут привел меня в старинное село, чьи богатые, сложенные из мощных бревен дома возносились на крутом берегу над сверкающей излучиной реки Лены. Жили здесь крепко и зажиточно, потому что мужчины уходили зимой в тайгу и промышляли охотой, добывая для городских модниц белку и дорогого соболя.

Удивительно красивым было это село! На краю речного обрыва темнели баньки. Через дорогу от них осанисто и до­родно высились столетние, почерневшие, как бархат, избы с палисадниками, заросшими тенистой черемухой. Крыши многих домов были увенчаны старинными коньками, амба­ры подпирали фигурные балясины, на каждых воротах — кованые кольца для привязи лошадей. Вдоль единствен­ной, вытянутой по Лене улицы среди густой травы тянулся чистый, сшитый из широченных плах тротуар, на котором лежали похожие на волков охотничьи лайки, сторожко следившие умными глазами за приезжими. Среди могу­чих темных елей, виднеющихся вдалеке, стояла когда-то деревянная церковь, звавшая местных жителей к любви, прощению и милосердию.

Своей опрятностью, мощью богатырских, рубленных деда­ми домов, веселым и привольным видом это село славилось далеко окрест. Каково же было мое удивление, когда позже в соседней деревне я услышала, что хозяев его на Лене кличут «воробьями». Почему?

«Воробей-то че! Везде поспет! И свое склюет, и у соседа уташшыт, — рассмеялась на мой вопрос за чашкой чая хо­зяйка, у которой я записывала на редкость красивые песни. И, объясняя не совсем лестную для зажиточных соседей кличку, как бы повинилась слегка и добавила: — Народ там такой… Быковатый. Не шибко приветный…»

В скором времени собирательский азарт привел меня еще в одну, на этот раз заброшенную и одичалую, деревеньку, жителей которой суровая на язык Лена прозывала «голика­ми». «Откуда же это пошло?» — допытывалась я у очередной своей певицы. Та величаво, строго ответила: «Дак ить че? Оне там живут се равно на один день! Запасов, дехка, никаво не делают. И дяревню запустили. Мы-то ить свою дяревню подстегивам! Поросят-от на улицу не выпускам, штоб чис­то было. Оне-ить там вовсе опустилися… Грязища кругом и пьянь!»

Поразительно все же, как разнообразен народный ха­рактер, отразившийся в местных говорах. В ленских клич­ках навсегда отпечатались те неписаные законы и тот нрав-ственный уклад, которым отличались когда-то русские ста­рожилы. Собственно говоря, через них людская молва как бы лепила для потомков идеальный образ своего земляка, рисуя его таким, каким и должен быть хозяин, достойный столь прекрасной земли: совестливый, щедрый и трудолю­бивый.

Жизнь без заботы о завтрашнем дне, о детях и внуках, бесхозяйственность и безответственность перед будущим сурово порицались народной молвой, а нищета понималась трудолюбивыми крестьянами не иначе как следствие лени, пьянства и других пороков, в которых виновен сам человек. Хотя, с другой стороны, по-волчьи ненасытная хозяйская хватка и замкнутая от добрых людей жизнь только для себя, «на свое брюхо», тоже не были в почете.

Позже, изучая литературу по жанрам фольклора, я про­чла: народные прозвища обладают мощным эмоциональ­ным сатирическим зарядом. Они выявляют нравственную суть совершенного человеком проступка, выставляя его затем на всеобщее обозрение, в назидание, чтоб другим неповадно было. Прозвища проводят ту невидимую черту, за которой лежит жесткое, но милосердное по отношению к человеческой душе слово «нельзя!». И по-матерински чутко, заботливо предупреждают молодое, вступающее в жизнь поколение: «Осторожно! Здесь можно поскользнуть­ся! И расшибиться насмерть. Или, что того тошней, навсег­да искалечить свою бессмертную душу — до безобразия и погибели».

***

Поистине, не в бровь, а в глаз бьют народные прозви­ща, когда речь идет о чистоте и распутстве. Это и понятно. Внутренняя чистота сердца уравнивает человека с ангелами. Она отверзает райские двери и сродни самой святыне. Так издавна считал на Святой Руси «честной, православный, кре­щеный мир».

С великой ревностью и тщанием оберегал прежде русский народ нравственную чистоту молодежи. Эти обережные тра­диции отразились в семейной обрядовой культуре, послови­цах и поговорках, хороводных песнях и прозвищах.

Конечно, нельзя слишком идеализировать прошлое, кате­горично осуждая нынешнее «младое племя»: сегодня, мол, у них — полный разврат, а вот раньше-то! И прежде не все было гладко… И тогда находились такие девицы и такие пар­ни, что хоть в прорубь с головой! Но вот ведь что интересно… Была у нашего народа своя «художественная педагогика» по отношению к ним, которую доносят до наших дней те же на­родные говоры.

Ну, например… Как, по-вашему, называли в народе рас­путную деваху, которая («ой, всю ночь я прогуляла, будет мать меня бранить…») принесла однажды домой «в подоле»… Кого? — Внебрачного ребенка.

А вот как: «распетушица», «проруха», «непетое волосье», «покрытка», «порченая», «прогулянная»… За каждым из этих слов стоит целый рассказ.

Ну, с «распетушицей» — тут все понятно. Так говорят о легкомысленной, раздерганной, растасканной многими «пе­тухами» развязной девице. Распускает хвост такая девка на вечерках и посиделках, заигрывает с кем ни попадя, назна­чая себе цену невысокую, а результат воистину плачевный — сиротское дите, безотцовщина.

А «проруха»? «Где тонко — там и рвется» — говорит по-словица. В данном случае как только «прорвется» нравствен­ность девушки, сквозь образовавшуюся дыру — «проруху» — тут же хлынут в ее жизнь одна беда за другой: попреки ро­дителей, шепот соседей о том, «что девка собой хороша, да слава о ней плоха», одинокие злые слезы, обездоленность внебрачного ребенка.

Сиротское дите всегда обделенное, потому что ни отцов­ской ласки, ни кормильца у него нет и растить его женщи­не-матери в одиночку будет очень трудно. И морально, и материально. Вот вам и «проруха»: в нравственности дыра и в кошельке дыра. Все взаимосвязано. До конца дней своих будет мыкать такая мать со своим дитем горькую судьбинуш­ку и плакать по ночам о невозвратном.

А старинное прозвище — «непетое волосье»? Оно хоть и режет нам ухо с непривычки, но может рассказать много любопытного. Это прозвище означает, что над «порченой девой» подружки-игрицы не пропоют перед свадьбой те полные чистоты и возвышенного лиризма песни, от которых трепетало раньше девичье сердце и услышать которые перед венцом мечтала каждая девушка. Исполняли такие песни на девичнике, заплетая и расплетая «сговоренке» косу, символ ее «вольной воли», с которой после венца она распрощается навеки:

Не в трубушку трубили рано по заре —
Расплакалась Марьюшка по русой косе:
Коса ль моя, косынька, коса ль моя русая!
Вечор мою косыньку девушки плели,
Жемчужными камушками увязывали,
Шелковыми плетушками уплетывали…

Надеюсь, вы заметили, что последнее прозвище, о кото­ром мы сейчас говорим, начинается с частицы «не». В данном случае это знаменательно. Не — это то, чего в жизни такой легкомысленной «девушки» уже никогда не будет. Например, такой свадьбы, которую — от мала до велика — на долгие годы запоминали земляки.

Интересная деталь: в белорусском языке свадьба называ­ется словом «вяселля». Таким радостным, сияющим праздни­ком она и была, если все в ней было «по-людски». Взрывами смеха сопровождался раньше выкуп сундука с приданым, а затем перевоз его в дом жениха «постельничьими боярами» —в расписной кошевке, с гармоникой, балалайкой и песнями. После венчания молодых долго и звонко плескались над мест-ной округой заливистые колокольные звоны — в честь ново­брачных «князя» и «княгини». А на свадебном пиру веселил сердца гостей неуемный дружка — главный распорядитель и режиссер свадьбы, сверкающими горстями метавший вокруг себя, как горох из мешка, остроумные прибаутки, которых он знал великое множество.

В этот неповторимый, торжественный день пели много величаний: новобрачным, родителям, крестному и крестной. «Честная» свадьба была таким потрясающим, эмоционально насыщенным событием, что старики помнили ее в деталях до самой глубокой старости и носили в душе эти воспоминания как одну из заветных народных святынь.

Но совсем иная окраска и звучание были у него в том случае, когда наскоро состряпанной свадьбой торопились прикрыть чей-то грех. Тускло и уныло, без песен и плясок, без всякого «вяселля» проходила она, никому не согревая сердце. Это и понятно. Родные старались спрятать семейный позор, чтобы «не выносить сор из избы».

Позор «порченой» девушки до конца жизни наносил неза­живающую рану не только ее родителям. Он бросал смутную тень на ее младших сестер, ведь не зря говорится в народе, что «яблочко от яблони недалеко падает…». Такой семьи в деревне сторонились, не доверяли ей. «Если о девушке шла дурная слава, может, и напрасная, то страдала вся семья, особенно младшие сестры», — пишет в своей замечательной книге «Мир русской деревни» известный этнограф Марина Михайловна Громыко.

Но самое печальное даже не это… Легкомысленность девушки, до брака потерявшей свою невинность, тяжким грузом ложилась потом на плечи ее незаконнорожденного ребенка, которого на улице во время внезапно вспыхнувшей ссоры или драки соседская ребятня со зла могла обозвать «заугольником». Это была позорная, суровая кличка. Тяжесть ее с детских лет чувствовала и несла в себе душа ни в чем не повинного ребенка, который своими страданиями распла­чивался за ошибки легкомысленной юности матери.

Как видим, мастера народного образного слова всегда стояли на страже нравственного здоровья общества. Они как бы предупреждали молодых, говоря им: грех — не только твое личное дело. Он может трагически отозваться на судьбе детей…

Как неизбежное возмездие, грех может прорасти сквозь пространство и время, умножиться в последующих поколе­ниях, уродливо искривляя постепенно засыхающие ветви ро­дового древа. «Какое семя — такое и племя», «От осинки не родятся апельсинки» — кратко и сурово изрекает по этому поводу народная мудрость.

ЛИТЕРАТУРА

Громыко М.М. Мир русской деревни. — М., 1991.

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. — М., 1982.

Круглов В.Ю. Русские свадебные песни: Учебное пособие для студентов пед. институтов. — М.,1995.

Лирика русской свадьбы. — Л., 1973.

Лилия Александровна Ладик,
старший преподаватель
Иркутского государственного
педагогического университета

Журнал "Тальцы" №3 (26), 2005 год