Николай Сергованцев. Переселенческая литература Анатолия Байбородина
Николай СЕРГОВАНЦЕВ (г. Москва)
Переселенческая литература Анатолия Байбородина
Не всю книгу я успел прочесть, но роман «Поздний сын» и некоторые другие произведения прочитал, и имею представление о прозе Анатолия Байбородина. Я не буду сейчас говорить о том, что это самобытный, богатый языком писатель, я хочу высказать два общих замечания по его прозе. Начну с того, что даже в прогнозах погоды по центральному телевидению происходит вольное или невольное, постоянное отчуждение Cибири и Дальнего Востока от Центральной России, когда говорят «у них» и «у нас». У меня это порождает негодование. И тем не менее, я уже давно ощущал, что есть сибирская литература и есть русская литература, которые, вроде, едины, и в тоже время неслияно разные. Начало такой неслиянности двух литератур, мне кажется, положил классик литературы Мамин-Сибиряк. Я долго своим ощущениям двух литератур не находил обозначающего понятия, слова, объяснения выделенности из русской литературы сибирской, что, разумеется, не умаляет ее значение для российской словесности. А недавно нашел таки для себя понятие, обозначающее, что такое сибирская литература. И пришло понятие мне на ум, когда довелось читать казахского (тоже, по сути, сибирского) писателя и вот книгу нашего гостя, прозаика из Иркутска Анатолия Байбородина.
Читаю вступление к роману «Поздний сын»:
«Вспоминая детство, родову и деревню, Иван видел себя одиноким бурятом-кочевником, что кочует на смирном коне то жаркой степью, где в мигании алых саранок миражом плывет стадо коров, то березовой гривой, синей, сквозной по весне и утыканной вороньими гнездами, то качается в седле по-над озером, на песчаном берегу которого в счастливом полусне загорают ребятишки, то минует деревню, где его провожают долгими, жалостливыми взглядами старики и старухи. Кочует он, вечный скиталец, и поёт обо всем, что видит и слышит, о сызмала родном, что наплывает в его сиротливую, утомлённую душу; поёт, утешаясь и спасаясь пением от скуки и одиночества; поёт для себя и ради себя, поскольку станет ли человек, заполошно-бегущий к жизненному краю, не ведающий о вечной жизни, слушать его долгую песнь; и песнь — то горько-прозрачная, будто эхо детского плача, то задумчиво засинеет вечерним небом, то вдруг заплещется на солнце зеленоватой озёрной волной, сплетаясь с ребячьим смехом, то затянется преддождевым, глухим мороком, то повалит густым покровским снегом; и нету, нету его песне конца и края, есть лишь она, благословенная, уносимая ветром.»
Прочитав подробные описания у Анатолия Байбородина я пришел к выводу, что это не традиционная русская проза. Нисколько не умаляя значения сибирской литературы, с ее жесткостью, со своеобразным суровым сибирским романтизмом, со взаимодействием русских с другими сибирскими народами, я понял, что это, условно говоря, переселенческая литература, отражающая переселенческую сторону русской жизни в отличии от оседлой в центральной России. Самые массовые переселения русских за Урал происходили последние три века, и там русские открыли для себя Сибирь, – «новую страну», удивительную, загадочную, совершенно несхожую с Западной Россией, и, вживаясь в «новую страну», русские сибиряки с веками создали и чисто сибирскую, разнящуюся с общерусской, культуру, а потом и литературу, выражающую иную цивилизацию и сам мир переселенчества. И, когда мы обозреваем российскую литературу, мы не должны забывать об этом мире русского переселенчества, который нашел блестящее выражение в творчестве Валентина Распутина, других известных сибирских писателей, и, наконец, в книге Анатолия Байбородина, которую мы нынче обсуждаем. И черты переселенчествая считаю несомненными достоинствами книги.
Первый мой тезис о литературе переселенчествасчитаю безусловным, а второй тезис может показаться спорным. Для начала прочту прекрасно написанный пейзаж из первой части романа «Поздний сын».
«Густо и неколышимо висело над Сосново-Озёрском знойное марево, застившее небо и солнце, будто с Дархитуйского хребта, где по весне горела тайга, натянуло дыма и, растекшись, серая мгла повисла над избами. Деревня спала, белесо и безжизненно посвечивая окнами; растянулась вдоль обмелевшего забайкальского озерища, приткнулась головой к заболоченной низине, развеяла хвост редких изб по степи и, как бы в сладком обмороке закатив глаза, вымерла. Лишь валялись у подворотен старые псы, похожие на смято брошенные у калиток, пыльные шубы, над которыми роем кружились мухи, гудом гудели пауты.»
Я являюсь сугубым и даже, скажем, реакционным сторонником классической русской литературы и особенно классической русской «деревенской» литературы прошлого века, о которой писал, образную систему которой принимал. Были у меня статьи о творчестве Бориса Можаева, Ивана Акулова и других «деревенских» писателей. И вот, читая прозу Анатолия Байбородина, тоже пишущего о деревне, я задумался: а нужно ли сейчас такое густое письмо, пусть и образно яркое, богатейшее словарем?..будет ли востребовано оно современным читателем?.. приемлемо ли в строгих рамках реализма? И я к пришел к выводу, что в русской реалистической литературе необходимо искать новые пути, избегая вот таких подробно описательных, усложнено метафорических подходов в воспроизведении современной российской действительности. Я считаю, что, видимо, появиться тот «неведомый, но милый» писатель, который нам покажется образ русского языка, образ русского реализма, и тот писатель будет несколько иным в отличии от писателей, подобных Анатолию Байбородину, лапидарнее и яснее в слове.