Иркутская область, города и районы Иркутской области, ее жизнь, культура, история, экономика - вот основные темы сайта "Иркутская область : Города и районы". Часто Иркутскую область называют Прибайкальем, именно "Прибайкалье" и стало названием проекта, в который входит этот сайт.

Мое детство (1941-1955 гг., Черемховский район Иркутской области)

Фрагмент из книги Кирилловой Галины Константиновны "Мое детство (1941-1955 гг.)". На сайте Прибайкалье (www.pribaikal.ru) публикуется с разрешения автора

Кириллова Галина Константиновна, 1941 год

Кириллова Галина Константиновна, 1941 год

Первые воспоминания и соседи

<media 8260>Полный текст книги в формате MS WORD</media>

 

Как себя помню ...  

Первые смутные воспоминания о себе и окружающем мире: комната в сафроновском бараке; на полу расстелена доха из рыжих собачьих шкур, я на ней кувыркаюсь. Первое осознание мамы, папы не осталось в памяти. Любу запомнила в такой ситуации: она лежит в кроватке- качалке, которая стоит у стены со стороны соседей. Я, держась за нижнюю планку, качаю кроватку и, видимо, сильно наклоняю на себя, качалка опрокидывается. Нянька оказывается под кроваткой, а Люба вываливается и оказывается у кадушки, в которой растёт большой фикус. Конечно, раздаётся рёв в два голоса. И тут в моей жизни появляется баба.  Как она вытаскивала меня и поднимала Любу - не помню.

Мама запомнилась во время купания. Комнатёнка у нас была холодная. Поэтому ванну ставили или на печку или на ящик (сундук) у обогревателя печи. Первой купали Любу (она - здоровенькая), потом в этой же воде купали меня (вечно хворую). Мама намыливает мне голову и велит закрыть глаза. Я не закрываю, потому что боюсь, что они не откроются. Мама сердится, я реву и от страха и от того что щиплет глаза. После купания нас завёртывают в одеяла, и мы лежим «сохнем». Лежать скоро надоедает, и мы начинаем канючить: « Мама, мы обсохли».

Папу  запомнила так: он сидит на ящике и качает меня на ноге. Однажды папа взял меня с собой на работу в хату- лабораторию (так называли кабинет агротехника). В кабинете у стен стояли снопы, на середине комнаты – большой стол. Потом в этом доме, где был кабинет, организовали очаг (колхозный детсад), а потом в этом же доме жили Губаревы (председатель колхоза). Папа ездил на коне, которого звали Соловко. Соловка взяли на войну.

День рождения, оставшийся в памяти: баба вышла  в сени за мукой. Она собирается стряпать блины по случаю моих именин. Я стою на лавке за обеденным столом. И вдруг, вижу по плинтусу, вдоль печки бежит мышь. Мышей я очень боюсь и замираю от страха. Когда баба  входит, я едва выговариваю: « Мыыышка».

Рассказывали, почему я боялась мышей. Этого, конечно, помнить я не могла. У ребёнка появилась грыжа в пупке. Кто-то «посоветовал»: надо чтобы пуп укусила мышь, т.е. загрызла грыжу. (Боже мой, какая темнота)! Как словом, так и делом. Тётя Сина поймала мышонка на парниках, где она работала, принесла к нам. Живот закрыли пеленкой, оставив не закрытым только пуп. Поднесли мышонка, и он укусил. Слава Богу, не попало никакой заразы, но остался страх.

Именинница, по бабиным  наставлениям, должна была быть послушной, всё выполнять,   что прикажут взрослые, старательно трудиться. Тогда весь год будешь такой хорошей. Помню  ещё один день рождения: я в новом платье. Платьице голубенькое, в мелкую клеточку. Больше всего мне нравятся рукавчики, с пуговичкой и торчат «фонариками». Я верчусь перед зеркалом.

Будничное платье у меня серенькое, вроде, сатиновое. Говорили, что шила его Агнея (хакаска, Любина крестная) к моей смерти. Было такое поверье: если тяжело болеет ребёнок, надо сшить платье или рубашку к смерти, и вроде дитя останется живым. Мама говорила, что мне шили три таких платья. Ох, и досталась же я своим родителям со своими болезнями! Как они боялись потерять меня! Ведь первенца своего, нашего братика Колю, они похоронили.

 

Соседи

Внешний мир - прежде всего-двор и то, что близ двора, например полянка. Полянка за домом Блохиных. Здесь произошло  первое осознание травки и подружки Аси Блохиной. Мы с ней  играем, рвём траву и складываем в кучки. И травку эту я знаю с тех пор, это гусиная лапчатка.

И, конечно, внешний мир это соседи. Смутно помню, что за стенкой живут Давыдовы. А потом в эту комнату  приехали Халявины. И это соседство стало долгим,  до 1947года.

У тёти Лены и дяди Паши Халявиных была большая семья: Один сын- Федя и четыре дочки. В мае 1940 года родился у них мальчик-Коля. Отец на радостях порядочно выпил и ночевал на улице. Простудился и слёг в больницу. Тётя Лена вынуждена была оставлять Кольку, уходить в город в больницу проведать мужа. Наша мама кормила  грудью и Любу и Кольку. Поэтому их называли молочными братом и сестрой. Потом дядя Паша лежал дома на железной кровати, которая стояла в  левом углу комнаты у дверей. И скоро умер.

Федю Халявина почти не помню, только знаю из рассказов взрослых. Он учился в Иркутске в Горном институте. Когда приезжал на каникулы играл на скрипке и хорошо пел. Летом работал в колхозе заправщиком, подвозил горючее к тракторам на коне, которого звали Моряк. Конь этот был белой масти и ленивый  преленивый.

Девочки Халявины – Анфиса (Фузка), Анна (Нюрка), Клавдия (Глашка) и Елена (Лёлька). Лёлька моя ровесница и первая подружка. Елена Ефимовна - мать семейства – строгая  умная по-житейски опытная женщина. К ней обращались, когда надо было полечить испуганного или изуроченного ребёнка, поправить живот надсадившемуся. Тётя Лена принимала роды. С её помощью родился наш сосед Вена Тебеньков. Халявины были  верующие. К ним приходила из города Фрося. Говорили, что она монашка. Фрося читала Евангелие (книга была старинная без корочек и написана на старославянском языке). Фрося «погружала» ребятишек, то есть проводила обряд приобщения ребёнка к Христу. Мы с Любой тоже были погружены. Не помню, как это происходило. Скоро Фроси не стало. Говорили, что её посадили в тюрьму за то, что она молилась.

Верующие, в основном старушки, ходили молиться к дедушке Казакову  Василию Макаровичу. Баба однажды брала меня с собой на моление. В маленькой избушке, которая стояла в огороде у Башкиных, было много икон, и горела лампадка. Василий Макарович, старичок благообразной внешности, с седой бородой и волосами, подстриженными под «кружок». Он читал Евангелие и, видимо, знал церковную службу. Баба ходила к Казаковым на Всенощную перед Пасхой.

Мы с Любой были завсегдатаями у Халявиных. Зимой играли в «дом», в «школу», в «столовку». Летом игра в «дом» переносилась во двор. В уголке, между нашим крыльцом огородным тыном и угольным ящиком, мы расставляли чурочки (это у нас была мебель), украшали стеклышками, усаживали кукол. Кто-то из нас назначался «мамой», остальные были «дети». Придумывали  фамилии (например Шабановы). Шла, как бы теперь сказали, ролевая игра. 

В жаркий день, чтобы спасти нас от пекла, баба над уголком сооружала «тент». Ставила наклонно несколько тычек (тонкие палки) и набрасывала на них половичёк. Ранней весной, как только потекут ручьи, мы целыми днями играли за стайками. Здесь тёк бурный ручей, и можно было пускать бумажные кораблики. Строили «балаган» из палок и накопившихся за зиму  объедков соломы. Построив балаган, мы по одному залазили в это укрытие. Здесь же мы скакали на доске. Толстую доску клали на чурку, вставали  на края доски и начинали прыгать, подшибая друг друга. Старались взлететь повыше, при этом выделывали разные движения ногами. Если кто-то оступался, падал, то его заменял другой игрок, ждавший своей очереди. Малыши скакали на низкой подложке под доску, а «большие» скакали на высокой.  

Чуть оттаивала земля, мы начинали стряпать «печенье» из глины: пироги, калачики, шаньги т. е. то, что видели у взрослых. Результатом стряпни были цыпки на руках.  Кожа обветривалась и трескалась. Вечером баба или мама наливали в таз горячей воды, и нас заставляли опускать туда руки. Когда руки распаривались, наступало самое страшное: руки оттирали вехоткой (мочалкой). Было больно, но ещё больнее становилось, когда руки смазывали сметаной. Со слезами, подпрыгивая, мы  держали руки над горячей плитой и приговаривали: «Цыпки, цыпки на полок там сметана и творог». Мама и баба вспоминали своё детство и нам передавали свой «опыт». Сметана впитывалась, боль затихала. К утру руки становились «мягонькими», но… ненадолго. Повторялась стряпня и лечение цыпок.

Двор наш был проезжий. Часто пацаны, да и взрослые, проезжали по нему на конях да ещё, как говорила баба «на мах». Играть во дворе малышне было небезопасно. Нам запрещали выбегать на дорогу, и бабушки следили за нами. Несколько раз пытались загородить проезд, но почему-то вновь разгораживали. Видимо и самим жильца нашего барака  иногда надо было заезжать во двор на лошади.

Рядом с Халявиными  была комната Тебеньковых: тёти Тани и дяди Вены. У них была  дочка Маргарита, ровесница нашей Любе. Однажды Маргарита (ей было года два) прибежала во двор и сжатыми кулачками, показывала, что кого-то бьют. При этом произносила: « Будю, будю, будю»! Поскольку Любы с ней не было, а они ходили вместе, то мама побежала туда, куда показывала  Маргарита. Оказалось, на Любу напал  гусак. Сестрёнка  лежала на животе, гусак сидел на ней, клювом щипал за волосы и бил крыльями. Досталось девчонке. А её спасительница вскоре умерла. 

Очень часто умирали дети. То от поноса, то от какой-нибудь инфекционной болезни  (корь, скарлатина, дифтерия). Так умерла у моей кресной (Лёльки) Валя тоже ровесница Любы. Наверное, не было семьи, в которой бы не умер ребёнок.

Рядом с Тебеньковыми жили Киселёвы - тётя Люба и её дети уже «большие» Валентин, Леонид и Надя. Валентина ребятишки любили. Он подбрасывал нас по очереди «высоко». Потом он ушёл в армию, был моряком, и мы ждали его возвращения. А ещё у Киселёвых была рыжая собака Динка. Когда она щенилась под сенями, то становилась очень злой. 

За Киселёвыми была комната Шафрыгиных. У тёти Солы и дяди Фёдора были уже взрослые дочери Шура и Нина, моя ровесница Женя и младший Толик. С ними жили бабушка Евгения и её сын Петя. Женя после скарлатины получила осложнение. У ней образовался горбик, и она ходила в корсете. Часто, когда мы носились по двору, Женя сидела на крылечке одетая в пальтишко. Однажды Колька Халявин подбежал к ней и спросил: « Шеня, а Шеня, тебе не шалко»? Женя удивилась, кого ей должно быть жалко? Колька же объяснял ей, что вот ему шалко даже без пальто, а ей в пальто не шалко? Колька был картавый. Иногда  он стучал к нам в стенку (через стену мы часто переговаривались) и звал Любу играть: « Люпа, а Люпа ити к нам я отин».

В последней за Шафрыгиными комнате жили Михайловы. Сам Михайлов был тихий мужик, работал на тракторе, а потом ушёл на фронт. Жена его Пана всегда ругалась с соседями, хотя её старались не задевать. У Михайлихи были девчонки: Дуська, Зинка (Зизя) и Ва.ля. Зизя на год старше меня – ненормальная, агрессивная. Мы её боялись. Как только она появлялась во дворе, сразу же надо было собирать игрушки, иначе всё разбросает, распинает ногами. 

Зимой мы часто бегали к Халявиным печь пластики. У них была железная печка, которая всегда топилась. Мы с Любой брали в подол несколько картофелин и – к соседям. Там  всей компанией окружали печь. Каждый резал свою картофелину и клал пластик на раскалённую печку. Пластик подгорал его переворачивали на другую сторону и полусырым тут же съедали. У Халявиных мы играли на большой деревянной кровати (пол в барачных комнатах был холодный). Днём постели  на ней не было. Были голые доски. На ночь, на кровать стелили куфайки (телогрейки) пальтишко, т. е. то, в чем днём ходили. Иногда мы играли на полатях или на печи. Домой «гости» убирались, когда  приходила домой тётя Лена  или возвращались из школы Фиса и Нюра. К нам Лёлька с Колькой тоже приходили. Но у нас была строгая  «сердитая» бабушка и воли нам такой, как у Халявиных не было.

Лёлька была строптивой девчонкой. Если что-то выходило не по её хотению, сразу же сердилась, забирала Кольку и говорила: «Пойдём Коля, они богатые». Да, конечно, у нас достаток был получше: два  кормильца на троих, а у них один - на пятерых. Тем  не менее,    семья выжила. И когда через много лет мы организовали встречу земляков – сафроновских, Лена (Лёлька) в своём выступлении говорила, что выжили они благодаря помощи односельчан. Тёте Лене помогал колхоз и все, кто чем мог. Люди у нас в Сафроновке были отзывчивыми, добрыми. Несли Халявиным и еду и одежонку. Наша мама давала тёте Лене даже лоскутья на заплатки. Нам, ребятишкам, внушали, что надо жалеть кому плохо.

Ходили мы играть к Жене Шафрыгиной. Относились к ней бережно, очень жалели её, всегда принимали в игры, в которые она могла с нами играть.

Ещё одним  местом посещения были хакасы – Майнагашевы. У них было трое детей. Со старшей - Раей мы играли. Петьку, братика Раи, одевали в штанишки с большой прорехой на попке. Поэтому штаны оставались чистыми и сухими, ежели что….

Дядя Матвей Майнагашев был на фронте, но вернулся домой по ранению. ( Через много лет в газете «Восточно-Сибирская  Правда» в рубрике «Награда ищет героя»  я прочитала фамилию Майнагашев Матвей Владимирович). Работал дядя Матвей охотником. У них была очень злая собака. Обычно она была на привязи. А в этот раз, когда мы с Любой открыли калитку, увидели, что собака не привязана, и  пустились бежать. Конечно, я бежала впереди, а Люба за мной. Собака догнала её и укусила за ножку. Считалось, что укус надо обкурить состриженной с собаки шерстью. Так и сделали. Рана вскоре зажила, но сестричка сильно испугалась. Ночью с ней случился припадок (младенческий). Бабы дома не было. Мама говорила, что она очень испугалась, постучала в стенку и позвала тётю Лену. Она пришла и полечила (умыла с наговором  Любу). Потом баба ещё долго  лечила  сестричку (умывала и выливала на воск). Всё равно испуг долго не оставлял Любу. По ночам  она с криком вскакивала, поэтому я всегда спала  на кровати  (спали мы до самого отъезда из дома на учёбу вместе) с краю, чтобы она не упала.

К бабе обращались многие матери с ребятишками. Лечила она от испуга, от «уроков». Помню, что баба водила меня лечить на улицу на ущербный месяц и выливала воском. Воск растапливала в кружке, на голову ставила чашку с водой, читая молитву и наговор, лила воск в воду. Если воск застывал какой-то страшной искорёженной фигуркой или каким-то зверем, значит, есть испуг или ребёнок изурочен. Иногда баба смотрела на тень  застывшего воска, чтобы определить, чем или кем напугано чадо. Лечение продолжалось до тех пор, пока воск не застывал гладкой пластинкой. Платы за лечение баба никогда не брала.  Но благодарные родители обычно что-нибудь дарили, чаще головные платки. Я храню полотенце, которым бабу отблагодарили за вылеченного ребенка. Полотенце холщевое  домашнего тканья с вышивкой крестиком. Мама к этому полотенцу связала кружева. Долго этот подарок доставали только на Пасху.

Летом мы ходили  со старшими девочками Халявиными в лес за «Реву», т. е. за огород наших Сафроновских жителей Ревиных. В лесу рвали цветы, (жарки, сметанки, колокольчики). А когда поспевала клубника, собирали ягоды. За клубникой  мы с Любой  ходили и одни, хотя были ещё совсем маленькими. (Сейчас удивительно, что ребятишки в деревне были очень свободными, могли шастать по всей деревне и даже за деревню. Баба, например, отправляла нас относить папе на полевой стан (километра два от Сафроновки) молоко и только что состряпанные пирожки). Я брала кружку и очень старательно собирала ягоду. Хотелось, чтобы баба похвалила и сделала нам клубничку с молоком. Люба же бывала « не сознательной». Помню такой случай: я собираю ягоды в кружку, Люба собирает себе в рот и посматривает сколько у меня в кружке ягод. Как только донышко закрылось, она начинает реветь топать ногами: « Ааа… мураши кусают…» Чтобы её успокоить, отдаю ей собранные ягоды. Пока ест и пока собираю очередную порцию ягод, мураши не кусают. А потом опять повторяет «песню» про кусачих мурашей. Зато потом (я уже перешла в четвёртый класс, а Люба во второй) мы c ней за день собирали по ведру клубники. Папа тогда обустраивал полевой стан на Каменке. Утром рабочие ехали в лес за брёвнами, которые заготавливали близ бурятской деревни Балтуй. Мы - ягодники, девчонки, старушки, доезжали с возчиками до леса, где было много клубники. (А какой это был прекрасный сосновый бор! Теперь это место затоплено Братским водохранилищем). Здесь мы до вечера собирали ягоды. Очень боялись змей. Они в этом месте водились. А вечером приезжал папа на лошади. Ягодники составляли свою посуду, заполненную клубникой на ходок. Бабушки и малыши пристраивались на телегу, кто как мог, а остальные шли пешком. Чтобы сократить путь до полевого стана, ездили по логу, где дороги как таковой не было. Сплошные косогоры и буераки. Седоки в этом месте  сходили с телеги и поддерживали свою посуду с ягодой, чтобы не опрокинулась.

Однажды, вернувшись на стан, мы увидели маму. Она приехала тоже собирать ягоды и привезла большой деревянный чемодан. Когда увидела, сколько мы с Любой набрали, ахнула: «Ой, вы мой труженицы»! Хвалила нас и целовала.

Наш сбор высыпали в чемодан, а с ведрами на следующий день опять поехали в лес.

Вечером, вернувшись с полной посудой, мы с мамой и тётей Мезниковой поехали домой. Запрягли нам лошадь, которая целый день работала, возила косилку. Конечно, она устала и начала останавливаться. Мы рвали траву, кормили её и немного продвигались дальше. Там, где дорога шла в гору, мы шли пешком, под гору – ехали. Только на рассвете добрались до Сафроновки. Всю дорогу тётенька Мезникова рассказывала маме про свою жизнь, жаловалась на судьбу, на жестокость мужа и сыновей.

Клубнику сушили на солнце. Расстилали тряпки на крыше сеней и рассыпали на них ягоды. Время от времени кого-нибудь из нас посылали на крышу поворошить клубнику. Мы с удовольствием это делали. Поворошим и…по выбираем ягодки, «какие на нас глядят» в рот.

Совсем немного ягод самых крупных и самых спелых отбирали на варенье (сахар был в дефиците). С каждой ягодки отщипывали чашелистики. Варенье  хранилось в стеклянной кринке. Наливали его, когда приходили гости, в единственную в нашем доме синюю вазочку. Эту вазочку мама купила в год рождения Любы  - Любина ровесница. Сохранилась эта посудинка до сего дня. После смерти Любы отдала я вазочку Тане, Любиной дочке.

Приходили к бабе в гости на чай её землячки или знакомые такие же старушки:   Матрёна Ивановна Ерофеева, Авдотья Григорьевна Сиротинина, бабушка Несмеянова. Иногда приходил «поговорить» деда Фёдор Песегов. Он бабу называл сестрой.

Гости пили чай с сахаром  вприкуску и вареньем. Брали скромно по ложечке. Варенье после чаепития оставалось, и баба его сливала обратно в кринку. А нам давала облизать вазочку. Понятно, почему мы любили, приход гостей. Чай пили из медного самовара  «домашнего», привезенного из Потехиной. Баба чистила самовар гущей из-под кваса и золой до «золотого» сияния. К сожалению, не сохранили эту бесценную реликвию, не сознавали тогда, что из обыденной вещи станет она со временем исторической.

Так же не сохранили и патефон. Не стало нужным «старьё», когда обзавелись радиолой. Остался от патефона только чемоданчик и много пластинок, приобретённых папой  вместе с патефоном на Черемховском  базаре. Жили мы тогда ещё в Шадринке. Мама рассказывала, что у нас в гостях была бабушка  Аграфен Юндалова (сестра моей прабабушки Марфы Ермолаевны). Она увидела в окно папу и сказала: «Котя идёт с каким-то маленьким чемоданчиком». Папа пришёл, открыл «чемоданчик», завёл, поставил пластинку, и…полилась песня. Бабушка удивилась: «Да чемоданчик-то играет».

Патефоны в ту пору были редко у кого. Поэтому наш «инструмент ходил» по домам, где собиралась гулянка. Поэтому пластинки терялись: то ли ломались, то ли «забывали» отдавать. Среди пластинок была одна детская. Нам её часто проигрывали, мы её знали наизусть. На одной стороне была песенка « Как пошли наши подружки в лес по ягоды гулять», а на другой стороне – «Дедушка седая бородушка» Ещё была пластинка с  «Камаринской». Когда её проигрывали, баба говорила, что это песня  Егора Романовича, нашего деда. Он её играл на гармошке. А про песню, в которой были слова « Ой моя телега без коня идёт, всю родню невестину… везёт…» дядя Вена Тебеньков говорил, что это про его свадьбу. Он Татьянину родню привёз на машине.