С Франчишкой Павловной Янашек (урожденная Кустос) беседует Н.Г. Галеткина

Антонида Теофильевна Кустос, мать Ф.П. Янашек. Вершина, 1940-е гг.

Франчишка Павловна Кустос. Алзамай (Иркутская область), 1951 г.

Степан Павлович Кустос. 1950-е гг.

Петр Павлович Кустос. Начало 1970-х гг.

Степан Вацеславович и Франчишка Павловна Янашек. Сочи, 1966 г.

С.В. Янашек (справа). Вершина, 1957 г.

Три сестры, урожденные Кустос (слева направо): Франчишка Павловна Янашек, Антонида Павловна Фигура, Сабина Павловна Поспех. Вершина, 2004 г.

Ф.П. Янашек с внуком Валентином. Варшава, 1997 г.

О жизни

Я родилась в 1932 году, как раз тогда, когда здесь стали колхозы организовываться. Когда мама вышла замуж в 1931 году, колхозов еще не было. Родители, как только поженились, накупили себе все для хозяйства. Они же не знали, что будет колхоз. Думали, что будет все единолично, как в Польше. Ну, а тут заставили всех насильно вступать в колхоз. Дали 24 часа сроку на то, чтобы собраться — и все. У кого ничего не было, тот ничего и не дал, но также пошел работать в колхоз. А у кого было какое хозяйство — все забрали. Допустим, плуг вот был, телега какая-то — все надо было отдать в колхоз. Нам пришлось буквально все отдать, что купили. Мама говорила, что если бы они знали, что всетак произойдет, то не покупали бы ничего.

— А что было, если люди не хотели отдавать?

— Тогда заставляли насильно. Мама рассказывала, что если кто-то сам не хотел, то к ним приезжали потом и насильно заставляли все отдать в колхоз.

Приходят, допустим, к кому-то домой раскулачивать, вроде как милиция. Все забирают, а потом устраивают торги такие, на которых эти вещи продают по дешевке. Например,заберут у них стол какой-нибудь дорогой, а на торги за копейки его выставят. У кого деньги есть — покупают, а деньги эти власти уже сами забирали.

Если у кого-то была мельница или кузница — сразу считались кулаками. Но не только они. Забирали все, и людей ни с чем оставляли. Я помню некоторых, потому что мы там жилинапротив. Моего папки родной дядя с семьей жили в такой маленькой избушечке, там в сенях пола даже не было, только земля. Но он в то время строил себе большой дом. Тот ужекрытый был, колоды стояли, только рам еще не было. И тут их раскулачили, этот дом забрали, а они так и остались жить в этой избушечке. Дом остался стоять там же, но он сталколхозным. Там пчел разводили. Помню, как мы бегали в войну, мед качали в этом доме. Картошку там держали зимой колхозную, на посадку. А потом уже после войны сделали тамконтору, и она была конторой, пока не объединились колхозы все.

Бабушку покойного мужа тоже раскулачили. Дом забрали, и она стала жить с детьми. А в 1937 году ночью приехали и эту бабушку совсем забрали. Так было не только с ней. Когораскулачили в начале 1930-х, потом всех их забрали в 37-м году. Некоторые еще до того отсидели в тюрьме. Вот сестра рассказывала, что отца ее мужа раскулачили и он в тюрьме,наверно, два года был. С тюрьмы пришел, думал, что уже все, отсидел свое, а в 37-м году его снова забрали.

Тогда, в 37-м году, из деревни забрали 29 мужчин и одну женщину, бабушку моего мужа. Мужчин забрали самых таких работящих — от 28 до 40 лет. А кого тогда не забрали, через несколько лет на войну всех взяли. Тут уже ни одного мужчины не было. Остался один инвалид, он без руки был, а так — всех забрали. Но ни один из них на фронте не был. Война шла, бомбили, а они сзади шли и восстанавливали.

— Они считались мобилизованными в армию?

— Да, вроде как в армии. Но только вот никаких льгот, как участникам войны, им не дали. Те, кто пришли с фронта ранеными — они на первом счету были, их как ветеранов всеуважали. А папка мой сколько служил — нигде ничего не говорилось, что он был на войне.

Папку забрали в 1941 году, 16 декабря. Его почти последнего из мужчин забирали. Служил в Иркутске, на пилораме работал, доски пилили на строительство. В 42-м он еще вИркутске был. И в 42-м же его вместе с братом отправили в Грузию. Он вернулся в 47-м году, 16 июля. Вот сколько еще после войны служил, отстраивал разрушенное.

— А остальных из тех, кого забрали в 1941 году, — их тоже отправили на строительство?

— Так, все-все. Ни один из поляков не был на фронте. Только вот уже в самом конце войны на фронт взяли нескольких пацанов, они еще не женаты были.

— То есть всех мужчин забрали, а кто в колхозе остался работать?

— Одни женщины и дети. В колхозе работали, да к тому же и свои 80 соток надо было обрабатывать. Свои участки на себе пахали. Помню, плуг дала соседка. Она была украинкой, с Тихоновки переехала в Вершину перед самой войной, в 39-м году. Мужа у нее забрали, осталась одна с детьми. Старшие-то у нее были пацаны, а у нас мы были у мамы дочери первые: я с 32-го, Зина с 34-го, Тоня с 35-го, Сабина с 37-го. Потом уже в 39-м брат родился, а в 40-м еще один. И вот мы с сестрой и эти парни соседские тянули плуг, а мама шла за плугом и пахала на нас. Остальные — младшие пацаны, садили картошку. У нас не было привычки копать лопатой, садили и копали картошку плугом. Вот как сейчас конь идет, на нем пашешь, а тогда мы сами тянули плуг. Всю войну так.

— То есть вот эти 80 соток в основном засаживали картошкой, да?

— Нет, не все. Сеяли немного проса и ячменя на крупу, пшено. Сеяли еще рыжик — чтобы было рыжиковое масло. Тогда в Тихоновке была маслобойня, и вот на этом рыжиковом масле жарили, вкусно было.

— А что это за рыжик? Может быть, это так рапс называли?

— Нет, рапс — это другое. Рыжик — желтыми такими цветочками цвел, а потом делались мелкие зернышки. Были у нас такие цепы, молотили сами вручную, а из того, что оставалось, метелки делали, убирали на зиму. А масло было желтое-желтое, сейчас такого не делают, а вот почему — сама не знаю. Оно же вкусное. Вот хлеб макали в него и ели, картош-ку жарили на нем. Такой вкусный запах у него был!

Но вообще голодно тогда жили, бедно. Папки шесть лет почти не было, мама одна с нами. Ну, не умерли, но ели в основном одну траву.

Я самая старшая в семье была. После меня до войны родились еще три сестры и два брата. А в войну, в 1942 году, родился еще один брат. И вот помню, как мама зимой уехала в Бохан и оставила на меня этого маленького брата. Несколько месяцев ему было, а мне 10 лет. Три дня, помню, ее не было, потому что она пешком обратно шла. Сейчас-то что — одно воспоминание, а вот тогда как трудно было! В избе было очень холодно, потому что топить было нечем. И вот мы поехали с сестрой в лес, привезли на саночках дров, в избу затащили, напилили. Печку натопили, а младшие дети сидели с маленьким всю ночь и топили печку железную, чтоб его не заморозить. Потом мы к утру заснули. Встали утром, а у мамы цветы были, фикусы, смотрим — они все замерзли. Мы так боялись, как бы брата не заморозить. Как вспомню!

Сейчас-то печки у всех такие, что можно натопить ее и она греет долго. А в то время печка была другой — тепло держалось, пока ее топили. А топить было нечем.

— Так леса же вокруг было много.

— Но мы на себе не успевали привозить. На себе же возили всю зиму. Со школы придешь, какую-нибудь картошечку в печке зажаришь, съешь ее и с саночками идешь в лес. Придешь с этого лесу — уже темно. Распилишь, вот, натопишь. Пока печка топится — тепло, перестал топить — все, тепла нет. Сейчас у нас другие печки стоят. Это уже после войны их начали так строить, что обогрев вокруг идет и тепло держится сутки. А в то время они были очень простые — плита построена и труба сразу идет. Тогда не было еще такой моды,чтобы с обогревом, еще никто ничего не понимал. В Польше-то не было таких печей, там же тепло, вот никто и не умел.

— Но ведь когда приехали в Сибирь — сразу же холодно было…

— Раньше еще почище морозы были. Рассказывают, что когда только приехали, до 50 градусов был мороз, так, что плюнешь, говорили, и слюна на лету замерзала. И выживали.

— Во время войны в Вершине один колхоз был?

— Да. Те два колхоза, которые здесь были до войны, я не помню, маленькая еще была. А вот что сама помню, так это то, что в 40-м году уже был один колхоз, но две бригады. До конного двора и Нашата — это была одна бригада, а с конного и до конца — другая бригада. В Хонзое отдельный бурятский колхоз был, там тогда еще одни буряты жили. Тодобол тоже отдельно был, только он относился к Хонзою. Это же бурятская деревня была — Тодобол. В Дундае тоже был отдельный колхоз.

Потом все эти колхозы объединили, и стал один колхоз «Дружба». Это произошло уже где-то в 1950-х годах, потому что когда я замуж выходила в 55-м, то колхоз «Дружба» уже был.

Я в колхозе всю жизнь работала. Мне не пришлось учиться, три класса даже не кончила. А когда было учиться? Надо было работать — в колхозе, дома, с детьми. Позже я моглаучиться, но мама не пускала в школу, говорила: «Иди работай, я на вас одна не смогу заработать». Пошла работать, мне 12 лет было. Мама кусочек хлеба заработает, я кусочекхлеба заработаю, вот так и выжили.

— И кем работали?

— Всяко разно — и дояркой, и на лесозаготовках в Тайшете и Алзамае, и в пекарне хлеб стряпала. А потом все больше поваром работала. Еще молодая была, незамужем, уже поваром работала.

Так всю жизнь в колхозе и проработала. С 12 лет у меня стаж идет, а получаю-то что — гроши. А в колхозе до 1960-х годов и вовсе ничего не получали. Тогда же были не деньги, а трудодни. А что на трудодни можно было получить? Ничего. Денег не получали, только хлеб давали, может, на целый трудодень 200–300 грамм.

— То есть вы работали весь год и вам начислялись на бумаге трудодни…

— Да, сколько там трудодней заработал. Если хорошо работала, выполняла две нормы — то могло быть 40 и 50 трудодней в месяц. Потом на эти трудодни в конце года распределяли хлеб. После уборки урожая давали зерном.

— А весь год на что жили?

— А на что жили? Вот так — всяко разно.

— То есть задарма, получается, работали?

— Ну, конечно, денег-то мы не знали и не видели. Нам первый раз только выдали деньги, помню это как сейчас, в 58-м году. Тогда к трудодням стали добавлять и немного денег. В конце года все посчитали, и получилось, ну, может, 300 рублей. 61–62-й — там уже пошли деньги. Трудодни отменили и стали выдавать деньги каждый месяц.

— Значит, до 1960-х годов денег не было, и магазинов, получается, тоже не было?

— Магазины-то были.

— А на что вы там могли купить, если денег не было?

— Ну, как было: кто что вырастил, поехал в город, продал. Ездили на конях в Иркутск почти до 1940 года. Собирались несколько семей, каждый на своих конях, и ехали вместе, потому что поодиночке было опасно — грабили по дороге. Обычно они летом собирались группой — кто заколол поросенка и имел мясо, кто яичек — все это везли в город продавать. А на эти деньги там покупали в основном ситец дешевенький, чтоб шить платьишко, допустим. Ребятишкам, может, еще обувь какую-то там покупали. Раньше в Иркутске на 2-й Советской была барахолка, там старую одежду продавали. Где-то до 60-го года ездили туда, чтобы купить чего-нибудь подешевле, старенькое. Вот так же было. Вот так и жили люди.

Перед самой войной, помню, мне было уже восемь или девять лет, папка собрался в город летом. На паре коней, да телега такая — на четырех колесах. Ехали в ту сторону наконях дней пять.

— Так долго?

— Так ведь на конях надо было ехать, а конь — сколько он может пройти? Он же вез груз. Кормить надо было коней в дороге. Если летом ехали, то отпускали коней на пастбище, аесли зимой, то на отдельных санях везли корм. Шли, допустим, две подводы. На одной было сено, чтобы коней кормить, а на другой ехали люди. Но все больше шли пешком, потомучто холодно было, посидишь — замерзнешь, а пойдешь пешком — согреешься.

— А ночевали где в дороге?

— Раньше были постоялые дворы. По дороге уже были такие определенные люди, которые принимали у себя за плату. А в Иркутске возле рынка был специальный постоялый двор,где для коней были сделаны стойла. Не помню уже точно, где был этот рынок — там, где сейчас, или нет ли. Там постоянно люди специальные ночевали. А для коней были вот такиестойла, чтоб можно было коня выпрячь. Ставили, сено давали. Там постоянно сено было. Машин же не было.

Помню, перед самой войной только появилась в колхозе первая машина. Она тогда еще не на бензине, а на дровах работала. Пилили такие короткие березовые чурочки, кололи их и топили ими. Вот там был, помню, бак такой, куда загружали дрова, и топили ими.

— А как она выглядела?

— Как грузовик, так же. Перед самой войной она появилась. А потом, когда война началась, эту машину на войну забрали. Только уже в конце войны у нас колхоз купил машину, самосвал. Потом была грузовая машина, газик. И вот мы собирались несколько семей — и на этой машине ехали.

До войны я не ездила торговать, это папка с мамой рассказывали. В войну мама потом одна ездила, а я первый раз поехала после войны. Мама отправила нас с сестрой вдвоемторговать мясом. Вот сейчас отправь в таком возрасте торговать — мне только 13 лет было. Рынок был холодный, это в апреле месяце, помню, было. Дорога грязная. Мы ехали,наверно, трое суток на этой машине до Иркутска, потому что проехать до Тихоновки было невозможно, такая была грязь.

Тогда, я помню, мы хорошо так все продали, хоть и боялись, что нас обманут. Были вот эти воры — могли украсть, обмануть. Тогда вот цыгане больше этим занимались. Как-то складывали так деньги, пока ты вешаешь мясо, что вот они вроде бы перед тобой, а потом смотришь — и не досчитываешься. Но в тот раз у нас с сестрой все хорошо обошлось. Продали мы это мясо, накупили много товаров, и еще деньги остались. Мама купила еще потом телочку за эти деньги.

— То есть возили тогда только мясо, а картошку, молоко?

— Молоко-то нет, его довезти до города сложно. Масло возили. После войны, помню, старушки, которые там по соседству жили, накопят масло себе, яичек — дадут нам, напродажу давали. Продашь, привезешь им денег или мед.

— А из колхоза спокойно отпускали в город на рынок?

— Из колхоза, когда кто-то собрался ехать на продажу, то отпускали. Не было уже никаких препятствий.

— Но паспортов у вас тогда еще не было?

— Паспорта? Вот, знаете, мой покойный муж учился в 63-м году в Иркутске на шофера. В ноябре 62-го он поступил — и ему выдали паспорт на 10 лет. А как только закончил учиться в 63-м году, получил права, приехал в деревню — тут же сразу пришли к нему и паспорт забрали. Сразу пришел приказ в сельсовет — отдать паспорт. Без паспорта-то в Иркутске он не мог учиться, а когда кончил учиться, сразу же паспорт забрали.

А уже мы стали паспорта получать где-то в 70-х годах. Уже всем тогда стали на руки выдавать, а так вообще паспортов не было.

— Если захотели, например, уехать из Вершины, то как могли это сделать без паспорта?

— А не пускали. У нас брат пришел с армии, семья большая была, а земли своей — 60 соток, хоть на одного человека, хоть на десять. Брат говорит: «Что я, мама, здесь буду делать, сколько нас здесь? Я пойду в Тихоновку устроюсь, все же что-то буду получать, легче будет, сам себе уже буду зарабатывать». А в Тихоновке был государственный райторг. Ну вот, он ушел из Вершины, а маму с папой из-за этого лишили тогда усадьбы, отобрали у них половину, и на 12 человек оставили только 30 соток. Это наши местные так сделали. Потом мама обратилась выше. Поехала, сказала: «Как так? Такая семья большая, не можем же выживать на 30 сотках». Ну, и приказ пришел, чтобы отдать землю обратно, а также разрешение брату, чтобы мог выехать.

Но нам всем выдали паспорта где-то уже в 70-х годах. Потому что в 66-м я поехала на курорт в Сочи, у меня паспорта еще не было, а выдали мне такую специальную справку.

— То есть люди всю жизнь жили в своей деревне и никуда не выезжали? В отпуск, например, к родным в Польшу — не ездили?

— А вот это не разрешали. В первый раз в 63-м году поехали свои в Польшу. Выработали себе документы. Но тогда не так, как сейчас — захотел и поехал. Сначала приглашениенадо было получить. Потом ехать в Бохан, в районный центр, там надо было регистрировать все. Только после этого выдавали временный паспорт.

— Скажите, пожалуйста, а Вы застали еще костел в селе? Его колокольню ведь где-то перед войной сбросили?

— В 39-м, мне было тогда семь лет. Я помню, мы еще пололи где-то на полях, и как грохнула эта колокольня! Но это комсомольцы сделали.

— А комсомольцы свои?

— Свои, вершининские, свои же поляки.

— А помните еще богослужения в костеле?

— Помню, но когда я ходила в костел этот, то уже ксендза не было. В 29-м году запретили ксендзам ездить сюда, и потом в 30-х годах все возили на конях своих детей крестить вгород. Вот тот костел, который в Иркутске, — это же наш костел был. Это потом его уже забрали, когда война началась, и вот сделали сейчас органный зал. Отдали только кусочек, аэто же был наш костел, польский. Возили туда детей маленьких, грудных, чтобы крестить. Молодежь вся ходила в церковь и верила в Бога, тогда-то все верили.

— То есть Вас родители воспитывали еще в религиозной вере?

— Да, да. До войны все же так воспитывали. Я помню, что где-то в 37–38-м с бабушкой ходила в костел. Ксендза уже не было, службы настоящей тоже, не положено было без ксендза, но все еще приходили сами и молились. Хор был, помню. Орган был здесь же.

— По воскресеньям все собирались?

— По воскресеньям. Люди шли — все эти бабушки… И читали, и молились, и орган играл, и песни пели. Это было еще до войны.

— А вот потом как было — в 40–50-е годы? Ведь костела не было, в школе все против Бога говорили, а вы все равно верили?

— А мы все равно. Мать спать ни за что не пустит, пока я не стану перед иконой на колени и молитву не скажу. Она никогда не давала идти нам всем спать до тех пор, пока непомолимся. И потом, когда ее уже не было, я все равно молитвы знала и детей своих приучала…

— Ваши родители жили в Нашате или Вершине?

— В Вершине. Где вот конный двор, там по правой стороне неподалеку от него дом наших родителей стоял. Мы там все и выросли, 12 детей у нас в семье было, я — самая старшая, с 1932 года, а самая младшая — с 1956 года. Многое в жизни было. Вот рассказываешь сейчас внукам — как трудно было, как голодовали. Конечно, для меня все это осталось в памяти на всю жизнь. На всю жизнь запомнилось. Как было, как жили люди...

ANNOTATION

Franchishka P. Yanashek. About the life.

One of the inhabitants of the village Vershina in her interview testifies to the moments not simple in the history of her life and the life of other migrated Poles in Soviet Siberia at the middle andsecond half of XX century.

Журнал "Тальцы" №4 (27), 2005 год