Земля и корни (Н.Н. Михайлова)

Она знала не очень радостное детство, рано оставшись сиротой. В юности получила хорошее по своему времени образование. Выйдя замуж за известного в Иркутске доктора Бессонова, жила в счастье и достатке в окружении детей, добрых друзей семьи. В советское  время семья, не имея уже прежнего достатка, жила скром­но. Прислуга была уволена, и бабушка взяла на себя многочислен­ные хлопоты по дому. Ей, как и всей семье, досталась очень труд­ная жизнь в военные сороковые годы, да и в первые послевоенные.

Без малейшего преувеличения могу сказать, что бабушка Анна Викторовна Бессонова была самым главным человеком в моей судьбе. Содержанием ее жизни было воспитание детей: детей своих и своего мужа, а потом нас, своих внуков.

Я помню, как-то во время одной из кампаний по переписи населе­ния переписчица спросила у бабушки о ее работе. Бабушка удивилась и ответила: "Я воспитываю детей". Переписчица: "Значит, запишем - домашняя хозяйка". Бабушка из вежливости промолчала, но потом с возмущением всем рассказывала, что ее назвали какой-то ужасной домашней хозяйкой. Она была уверена, что это определение ей никак не подходит. И она была очень права. Она была для нас воспитате­лем, наставником, защитницей и спасительницей в трудное время, настоящим другом. Бабушка Анна Викторовна была стержнем семьи Бессоновых, ее духовной основой.

Почти всем в себе я обязана бабушке. Без нее совсем иными были бы мое детство и юность, да и я сама была бы, наверное, совсем другой.

Анна Викторовна была необыкновенным, замечательным человеком. Она очень похожа на бабушку у Гончарова в "Обрыве". По этой причине я люблю перечитывать роман. Та же детская светлость, радостное восприятие жизни, вера, что нужно жить подобру, трогательная на­ивность и в то же время умение стать стойкой и непреклонной в нужное время, умение переносить трудности и горе, те же уважение и даже почтение к ней окружающих.

Анна Викторовна родилась 28 апреля 1882 года в городе Канске Красноярского края в семье дворян: врача Виктора Антоновича Гейбовича (из ссыльных поляков) и его жены, рус­ской, Евдокии Арсентьевны, в девичестве Хромовой. Родители Анны рано умерли (кажется от тифа), и она, как и мой дед, маленькой девочкой осталась сиротой. Опекуном ее стал ее дядя, брат матери, Хромов Нил Арсентьевич. Воспитывала же девочку бабушка, мать ее матери и дяди, Хромова Мариамна Ивановна. Хромовы имели в Канске торговое дело и по имеющимся документам являлись потомственными почетными  гражданами.

Бабушка рассказывала нам о своем детстве. Ее бабушка была строга. Провинившуюся или капризничающую внучку подзовет, сурово помашет указательным пальцем у нее перед носом и скажет: "Цыц, нишкни."  И добавит: "У-у-у, полячонок". На дни рождения бабушка дарила внучке серебряный рубль и прятала его у себя. Как-то внучка подсчитала, что у нее должно быть несколько серебряных рублей - целое богатство. Спросила у бабушки: "Где мои рубли?»  В ответ бабушка весело рас­смеялась: "Глупая девочка. Я ведь тебе всегда один и тот же рубль дарила". От родителей бабушке были оставлены какие-то деньги, на которые она училась, а, выходя замуж,  приобрела себе приданое.

Когда Анне настала пора учиться, ее отправили в Иркутск и опре­делили воспитанницей Института Императора Николая I (благородных девиц). Выбор места обучения определялся, я думаю, тем, что инсти­тут давал хорошее образование, и воспитанницы учились и жили в ин­ституте на полном пансионе. Кроме того, в Иркутске жила родня бабушки по материнской линии (Черкашенины, Костромитиновы, Сизых). Одна из Черкашениных, Зиновия Стефановна, как раз в годы бабушкиной учебы была в институте благородных девиц воспитательницей и препо­давала рукоделие. К сожалению, толком не знаю этих родственных свя­зей, помню только,  в моем детстве бабушка называла имена своих пле­мянников: Ростик, Сабина, Мурочка. У некоторых из них мы даже бывали в гостях. А в 2003-м году, больше, чем через пятьдесят лет после смерти бабушки, когда я стала ходить на заседания общества "Родословие", занявшись своей родословной, мы вдруг встретились с дочерью Ростика Мариной Новоселовой, в девичестве Сизых. А потом я познакомилась с ее двоюродной сестрой Галиной Костромитиновой, с дочерью Марины и ее внуками. Так что через пятьдесят лет я вновь обрела родственников по бабушкиной линии. Правда, у меня нет ясно­сти в наших родственных отношениях.

Институт бабушка окончила в 1899 году, проучившись еще дополни­тельно в пепиньерском классе, что давало ей право стать домашней наставницей и учительницей. Очень интересны бабушкины документы об окончании института, бережно сохраненные ею. В ее аттестате указано, что «сия девица» оказала успехи во многих дисциплинах : Законе Божием, русском языке и словесности, французском и немец­ком языках, математике, естествознании, истории, географии, педа­гогике, рисовании, чистописании и рукоделии.  «Сверх того обучалась танцованию, гимнастике и музыке. За успехи в обучении  всемилостивейше награждена книгою".

Бабушка подробно рассказывала нам о своем институте. Обучение в нем начиналось с 7-го класса и заканчивалось 1-м. Несколько са­мых лучших учениц могли оставаться учиться еще на один год в пепиньерском классе. Они имели право потом преподавать в этом же ин­ституте, школах, быть семейными учителями и наставниками. Обуче­ние было разносторонним, и образование, полученное в институте, считалось привилегированным. Правда, бабушка сама признавалась, что в таких науках, как физика и химия, она знала немного. Она лю­била повторять, что помнит из физики про лейденскую банку: «'это та­кая склянка, внутри которой палочка, а наверху которой шишечка». Зато девиц серьезно учили словесности, языкам, музыке, рукоделию. Их педагогами были высококвалифицированные люди, часто приглашаемые из столиц. Для обучения иностранным языкам у каждого класса были две воспитательницы - немка и француженка. Они дежурили с классом по два дня, и на протяжении этих дней девушки должны были общаться между собой и с воспитательницей только на немецком или французском языках, в зависимости от дежурившей воспитательницы. Было обучение пению, они пели в хорах, при этом обязательно было духовное песнопение. Одаренных обучали индивидуально. В институт часто привозили певцов и артистов, ставились отрывки из опер и спектаклей. Водили в театр и на концерты приезжих знаменитостей. Уделялось внимание и физическим упражнениям. Девушек обучали хоро­шим манерам. По коридорам нельзя было носиться с криками, а нужно было спокойно прохаживаться, расправив плечи, не сутулясь и держа руки, сложенными у пояса. Девочки очень любили ходить в обнимку между собой или с классной дамой. Платья носили строгие с белыми нарукавниками, передниками и пелеринами. Все это должно было содержаться  в идеальной чистоте. Головы должны были быть гладко причесанными.

Институт обитал в 3-х-этажном каменном здании, специально для него выстроенном на берегу Ангары. В нем в советское время размес­тили госуниверситет. Интересно, что моя мама и ее сестра Анна учились в университете в том же здании, где училась моя бабушка. И я тоже студенткой  физ-мата слушала лекции по научному коммуниз­му в аудитории, которая когда-то была залом, где танцевала на балах моя юная бабушка.

Правое крыло первого этажа было занято приемной, столовой и личной квартирой из 3-х комнат начальницы института. (Когда я учи­лась в университете, в одной из этих комнат сохранялся красивый изразцовый белый камин. Потом он был разобран и перенесен для оформления музея декабриста Трубецкого). В левой части первого этажа находились кухня и столовая для учениц. Классы находились на втором этаже, там же - жилые комнаты преподавателей. Третий этаж – дортуары, комнаты воспитательниц и церковь. В деревянном пристрое располагался лазарет, кабинет врача, палаты для больных. Во дворе были специальные строения  -  баня и помещение для обслу­живающего персонала. За зданием института располагался красивый ухоженный парк, с аллеями, газонами, площадками для игры в кро­кет и волейбол (теперь на этом месте стадион "Труд".) Зимой заливалась высокая горка, был каток. Летом институток вывозили на дачу на берег тогда полноводной Ушаковки близь Казанской церкви, куда водили на богослужение.

Большим праздником для воспитанниц были устраиваемые в инсти­туте рождественские балы. Приглашался военный оркестр и кавалеры - офицеры и учащиеся военного училища, воспитанники кадетского кор­пуса. Тогда заранее шились праздничные наряды, старшие воспитан­ницы шили сами. Бабушка любила рассказывать, как их учительница по шитью, когда у кого-нибудь что-то в платье получалось не очень хорошо, говорила: "Музыка заиграет, ничего видно не будет. Главное - сияющие глаза и веселая улыбка". Потом, когда бабушка учила шить меня, она тоже всегда говорила, ободряя меня: "Музыка за­играет, ничего видно не будет". На балах царили радостное возбуждение от елки, праздника, военной музыки, кавалеров. Когда не хватало кавалеров, девушки танцевали друг с другом, как говорила бабушка, "шерочка с машерочкой". Непременно играли в почту: каж­дому на грудь привешивался номерок, и на этот номерок от другого, таинственного, номерка присылалось через "почтальона" какое-нибудь послание, обычно со словами восхищения, поклонения, а то и объяс­нения в любви. Иногда и что-то неприятное. Получивший послание с вол­нением разыскивал в веселящейся толпе автора.

Институт прививал воспитанницам патриотические чувства. И бабушка моя была патриоткой. Сохранилось ее "Свидетельство об окончании курсов Российского общества Красного Креста, состоящего под высо­чайшим покровительством ея императорского величества Государыни Императрицы Марии Федоровны", выданное в 1905 году. Бабушка, как многие передовые женщины, во время Русско-японской войны прошла такие курсы. Она в помощь фронту щипала корпию для госпиталей.

Они познакомились задолго до своего брака в Иркутском институте Императора Николая I, где Анна Гейбович была воспитанницей, а Николай Бессонов был врачом-консультантом. Бабушка, тогда совсем юная девушка, а дед - 30-ти-летний красавец военный доктор, семейный основательный человек. Бабушка рассказывала, что начальница института баронесса Котц сначала не хотела принимать на работу де­да, опасаясь появления в девичьем институте молодого интересного военного. Она с сомнением сказала ему: "Уж очень Вы молоды". На что доктор возразил: " Но ведь этот мой недостаток будет уменьшаться с каждым днем". Ответ очень понравился баронессе, и дед был принят. Конечно, восторженные институтки "обожали" молодого остроумного и доброжелательного доктора.  Некоторые, по рассказам бабушки, спе­циально высовывались в форточку и дышали морозным воздухом, чтобы потом попасть на прием к доктору.

А моя бабушка сразу и навсегда полюбила деда. Спустя годы, уже после кончины жены деда Варвары Болеславовны, дед и бабушка повст­речались снова. Расцвет их романа пришелся на годы Русско-японской войны. Они встретились в Мысовске, бабушка жила там после оконча­ния института у родственников. В 1905 году они обвенчались в цер­кви станции Мысовой Забайкальской железной дороги. Бабушка была моложе деда на 11 лет. Они очень любили друг друга. Бабушка всю жизнь звала его нежно Котичка, а он называл ее "мамочка".

Среди стихов деда много, посвященных моей бабушке.

Вот какие стихи написал дед бабушке - своей невесте:

                               За ласковый твой взгляд отдам, тебя любя,

                               Остаток дней своих - дороже их он стоит.

                               Пускай принадлежит тебе вся жизнь моя.

                               Ни слова обо мне. Все для тебя, дитя!

                               Тебе одной молюсь. Пускай молитва та

                               В рай навсегда дорогу мне закроет.

                               Не надо рая мне - я так люблю тебя!

                               Ни слова обо мне. Все для тебя, дитя!

Есть еще такие строки:

                               Я Вас люблю, пусть Вас не оскорбит

                               Любовь - она часта страданьем и слезой.

                               Не отнимайте то, что душу оживляет,

                               Как солнца луч цветок, помятый под грозой.

Бабушка помнила стихи мужа наизусть. Уже после смерти дедушки она любила перечитывать тетрадку с его стихами. Помню, бывало, уединится в своей комнате, и слышно, как она сморкается, а выйдет - глаза заплаканные.

Ее нельзя было назвать красивой. В молодости она была очень то­ненькой, прямо тростиночка. Черты лица крупные, унаследованные от отца-поляка. Крупные же, но красивые руки. А глаза у нее были ма­теринские - большие черные, с очень белыми, почти голубыми, белками и всегда какие-то сияющие. Легкие волосы, собранные на затылке. От ее облика исходили доброта и благородство. Наверное за ее ду­шевные качества ее и полюбил мой дед. После первых родов бабушка очень располнела. Она огорчалась и стеснялась первое время своей полноты. Но полнота совсем не безобразила ее, а придавала ей до­родность и основательность.

Бабушка родила четверых детей: двоих сыновей, Сергея и Владимира, и двух дочерей, Анну и Наталью - мою маму. Она рожала их одного за другим каждый год. Совсем недавно от Марины Ростиславовны Ново­селовой, которая много работала в архивах, я узнала, что у бабушки был еще один, пятый, ребенок. Он родился предпоследним, был на­зван Владимиром и умер, когда ему не исполнилось и года. Эти све­дения были найдены в похоронной книге г.Иркутска за 1910 год. Ба­бушка не хотела говорить об этом умершем ребенке. Она умела хра­нить тайны. Никто из внуков, скорее всего и ее детей, не знал о существовании этого младенца.

Когда бабушка вышла замуж, она с любовью приняла троих детей мужа и воспитывала их как своих. И дети ее очень любили, особенно младший Юша, не знавший родной матери. Он звал ее всю жизнь мамоч­кой. Дети поддерживали родственные отношения и с Шостаковичами.

Бабушка была прекрасным воспитателем - дар от природы. Отношения к детям в семье были уважительными, как к равным. Я не помню, чтобы на нас кричали, наказывали "углом" или лишением какой-нибудь радо­сти. Бабушка умела сказать тоном, не терпящим возражения: "Эт-т-то, что такое! Прекрати, сейчас же. И чтобы это никогда не повторялось». Обычно же наш проступок заканчивался душеспасительной беседой на бабушкиных коленях. Я и сейчас вспоминаю одну из этих бесед, когда мне, 11 или 12-ти-летней девочке, бабушка говорила: "Знаешь, Тусенька, завоевать уважение людей очень трудно, нужны годы, а может и вся жизнь, а потерять его можно мгновенно, одним поступком". Я не помню, по поводу какого моего проступка, может и не очень серьезного, велся этот разговор, но я запомнила его на всю жизнь.

У нас в семье не были приняты "телячьи нежности", поцелуи, сю­сюканье. Но я очень любила в детстве обнять бабушку за шею, при­жаться к ней, мягкой и теплой, а она обхватит тебя большими креп­кими руками, и ты покачиваешься тихонько вместе с ней. Она что-нибудь говорит только тебе, а чаще просто молчит. И так покойно и хорошо, как, пожалуй, уже больше не бывало в жизни. Можно было так же прижаться к бабушке и в юности в минуты нарушения душевного равновесия. Ничего не надо было говорить, а она и не спрашивала, просто прижаться и покачиваться, покачиваться.

Бабушка много читала нам вслух. Особенно помню книжки "Леди Джейн, или голубая цапля", "Принц и нищий", "Хижина дяди Тома". Ба­бушка очень непосредственно и эмоционально переживала все описыва­емые события, плакала вместе с нами в грустных или трогательных ме­стах. При этом на кончике ее большого носа нависала прозрачная ка­пля, которую она не замечала, но знала, что такое бывает. Поэтому однажды она попросила нас: "Когда увидите каплю, скажите мне". Но чтобы это выглядело пристойно, сказать это надо было по-французски. Поэтому при чтении в необходимый момент мы дружно произносили: "Бабушка, лё нэ". И она смущенно "трубила" в носовой платок. Привыч­ка громко сморкаться, как она рассказывала, была у нее с детства.  Ее за  это бранила бабушка Мариамна Ивановна. А в институте классная дама уверяла, что девице ее круга непристойно так «трубить». Но эту привычку бабушка сохранила на всю жизнь.

Мы с сестрой запомнили бабушкины песенки, которые ей, может быть, пела ее бабушка или мама. Она сама подсмеивалась над их сентимен­тальностью и наивностью. Но это было из ее, милого ее сердцу, детства:

                                  Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал,

                                  Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал.

                                  Боже, говорил малютка, я озяб и есть хочу,

                                  Кто согреет и накормит, Боже, бедну сироту?

                                  Шла дорогой той старушка, увидала сироту.

                                  Приютила и согрела и поесть дала ему.

                                  Спать в постельку уложила. Как тепло - промолвил он.

                                  Закрыл глазки, улыбнулся и уснул спокойным сном.

                                  Бог и пташку в поле кормит, и росой поит цветок,

                                  Бесприютного малютку тоже не оставит Бог,

И еще:

                                    Встану я, умоюся, гладко причешусь,

                                    Сердцем успокоюся, Богу помолюсь.

                                    Встанет моя маменька, спросит мой урок.

                                    Скажет : "Душка Анечка, скушай пирожок".

                                    Попишу я палочек, пойду в сад гулять.

                                    Буду ловить бабочек и малинку рвать.

Бабушка своим тихим голоском, но очень правильно, пропела нам в детстве все знаменитые арии, дуэты и даже хоры из опер. Бабушка шила детям одежду и даже обувь. Она научила меня шить и вышивать, подарила мне свои  пяльца и вышивальные иголки с золотым ушком. Благодаря бабушке я всю жизнь шила себе сама на доставшейся мне от нее машинке "Зингер".  А вышивка после ухода на пенсию стала моим большим увлечением и радостью.

Она была прекрасной рассказчицей. Особенно помню зимние вечера в холодное военное время, когда мы любили сидеть в темноте перед открытой дверцей топящейся печки. Мы, дети, просили бабушку: «Расскажи нам про старину». Бабушкина юность казалась нам стариной. И она рассказывала нам про эту прекрасную, как нам представлялось, "старину" с обычаями и нравами наивных и восторженных институток, их увлечениями стихами и альбомами с "секретами"- загнутыми угол­ками страниц, куда писалось самое сокровенное, с их обязательным "обожанием" кого-то, с балами, нарядами, кавалерами; о строгости директрисы и воспитателей, добивающихся от девиц благонравия,  скромности и умения заниматься домашним трудом.

Бабушка всегда была непререкаемым авторитетом у детей и взрос­лых в нашем дворе. Детвора часто собиралась вокруг моей бабушки. Все любили слушать ее рассказы. Она незаметно учила добру, спра­ведливости, учила не обижать птиц, животных и даже растения, всегда говоря, что они "тоже живые", и им «тоже больно». Она, видимо, хо­рошо помнила свое сиротское детство. Всегда очень хорошо понимала нас, детей. Ей не надо было объяснять свои обиды и поступки. Обиженные взрослыми дети, когда соседи не разрешали орать, носить­ся но двору, играя в лапту или волейбол, так как мы нередко "выса­живали" стекла, всегда бежали за помощью к Анне Викторовне. И она всегда вставала на сторону детей и умела справиться с взрослыми. Она умела, не обижая, отчитать и взрослых за неправильные поступ­ки. Бывало, дети затевали какие-нибудь походы или игры, сопряжен­ные с возможной опасностью. Родители спрашивали: "А Тусе (это - я) бабушка разрешила?" И если разрешила, значит, разрешалось и всем. Нам разрешалось лазать по чердакам и крышам двухэтажных домов. Но­ситься по длинной плоской полусгнившей крыше сараев, залезать на старый-старый сеновал. Скакать во время грозы под проливным дождем или стоять под водосточной трубой.

Я вспоминаю, что наш дом всегда был полон детьми разных возра­стов (мы с братом и сестрой отличаемся по возрасту на более чем  пять, лет), а потом - подростков, студентов. Нам никогда не делались замечания по поводу тащимой в дом грязи и устраивания беспорядка во время наших игр. Да, надо по правде сказать, наш дом и не отличался особой чистотой и порядком. Но нам и нашим друзьям в нем было хорошо. Все наши друзья с большим уважением относились к ба­бушке. Они до сих пор вспоминают о ней с теплотой.

Бабушка всегда вникала во все наши дела и проблемы, была пер­вой советчицей и помощницей, гордилась нашими успехами в учебе, нашими хорошими поступками. Бабушка всегда была с нами рядом.

Бабушка сама до последних дней сохранила детские черты - непо­средственность и восторженность. Умела находить радость во всех проявлениях жизни. Например, она рассказывала нам, как, когда ее дети были еще небольшими, она вместе с ними в тайне от мужа бегала в кино на последний сеанс. Вечером дети укладывались спать, а дед обычно уезжал играть в карты. Бабушка частенько будила их: дети, вставайте, папа уехал в Собрание. И они все радостно соскакивали с постелей и бежали в кинематограф.

Вспоминаю, как она восторженно любила пение популярного в воен­ные и послевоенные годы Бунчикова. У него, действительно, был кра­сивый голос, и пел он чаще патриотические песни. Бабушке особенно нравилась «Летят перелетные птицы». Все в семье, в доме и во дворе знали об этой любви бабушки к Бунчикову. Когда он пел по радио, кто-нибудь обязательно кричал ей: "Бунчиков поет!" И бабушка, бро­сив все дела, бывало, с руками, перепачканными картошкой или са­жей от плиты, с горящими радостью глазами припадала к тарелке громкоговорителя. Ей очень хотелось иметь фотокарточку Бунчикова. И вот ее сын Сергей, живший в Москве, прислал ей вырезку из "Огонька" с мелким и не очень выразительным снимком Бунчикова,  пою­щего в микрофон. Бабушка обернула эту вырезку в фольгу от чай­ной упаковки и поставила на столе у своей кровати.

Мне неизвестно, верила ли моя бабушка в Бога. В церковь она не ходила. А дома у нас была толстая в дорогом переплете Библия и икона Христа-спасителя в футляре с открывающимися створками. И то, и другое лежало в большом деревянном сундуке на кухне, в котором чего только не было: бабушкино подвенечное платье, дедова сабля, большая фарфоровая кукла с красивыми закрывающимися глазами, голая, без волос и с болтающимися на растянутых резинках руками и ногами (может быть, бабушка играла ею в детстве). Помню тряпку с яркими разноцветными беспорядочными пятнами (когда-то она служила для того, чтобы класть на нее для просушивания крашеные на пасху яйца.) Это все были бабушкины реликвии. В моем детстве и юности в семье о Боге не говорили. И бабушка тоже. Но все же, думаю, она была человеком верующим. Во всяком случае, жила-то она по божеским законам.

Я очень дорожу теми некоторыми бабушкиными вещами, которые, к счастью, сохранились у меня. Прежде всего -  это швейная машинка "Зингер", ручная, ей больше ста лет. Но она прекрасно шьет и служит мне верой и правдой. В моей спальне висит под потолком велико­лепный на медных подвесках, стеклянный абажур в виде большого колокольчика, разрисованного по голубому фону листьями и цветами ромашки. В прихожей - тоже бабушкин светильник - маленький дымча­тый колокольчик. Я знаю, что бабушка его очень любила. Фарфоровый, расписанный маками и оправленный в деревянную раму с медными руч­ками поднос, а также очень удачно вмонтированные в мебель, сделанную руками моего мужа, дверцы от бабушкиного старинного буфета с витражами из изящно изогнутых лилий живут вместе со мной в моем доме. Я вообще отношусь к вещам как к живым, не люблю их менять, берегу. А эти очень люблю, так как душа их хранит очень многое, и я чую эту душу.

Бабушка умерла в 1958 году, когда я училась на 4-м курсе уни­верситета. У неё случилась кишечная непроходимость. Почему-то ее долго не клали в больницу, она ужасно мучилась. А потом не стали делать операцию, боясь, что она не выдержит наркоза.  Я помню, как она лежала на каталке в приемном покое городской больницы, а мы с мамой ждали, когда ее увезут. Я смотрела на бабушку с горест­ным чувством, понимая, что скорее всего больше не увижу ее. Хотелось поцеловать ее, что-нибудь сказать, попрощаться. Но мне не дало это сделать выражение ее лица - отрешенное, уже какое-то нездешнее, и я постеснялась, не посмела нарушить это ее отрешение.

Я не сделала это при ее жизни, а сейчас хочу это сделать: я прошу у нее прощения за вольно и невольно причиненные ей обиды, боль и горечь и от всего сердца говорю ей  "спасибо" за то, что она была в моей жизни.

Бабушку похоронили рядом с могилой деда, в одной оградке, на Лисихинском кладбище. Там старая-старая черемуха, которая весной буйно цветет, а осенью на ней много крупных ягод. Бабушка пережила деда на 17 лет. А теперь они  - под одним черным памятником с право­славным крестом. Мы с сестрой ухаживаем за могилами.

БАБУШКИНЫ ДРУЗЬЯ И ПРИЯТЕЛИ.

В доме Бессоновых бывало много друзей и приятелей. Это были лю­ди из окружения деда - интеллигенция, в основном врачи. К сожале­нию, по своему возрасту я не знаю их, не помню рассказов о них. Поэтому могу написать только о тех, с кем общалась и кого знала.

Иногда бабушку навещали ее подруги по институту. Я вспоминаю их в первые послевоенные годы. Они, уже в солидном возрасте, по институтской привычке всегда называли друг друга уменьшительными именами. Я хорошо помню двух: Ниночку Зуеву и Линочку Акатову. Обе они бабушку называли Анечкой. Линочка казалась мне по сравнению с бабушкой дряхлой старушкой. Она была худая, согбенная, с серым морщинистым лицом. Приходила всегда с палкой и сумкой, подвешенной за веревку на шею, всегда закутанная во множество платков. Раз­говаривала каким-то плаксивым тоном. У нее был свой дом в Рабочем предместье. Я с бабушкой бывала у нее в гостях. Меня, я помню, по­разили и темный дряхлый дом с такой же дряхлой, когда-то краси­вой мебелью, и запущенный сад вокруг дома. Когда-то, наверное, в нем были и цветы, и ягоды. Теперь же плодоносили одни "ранетки", которые безжалостно обрывали соседские мальчишки. Линочка плакси­во жаловалась бабушке: они ее не слушают, а только смеются и дра­знятся. Бабушка очень душевно относилась к Линочке, встречала ее с большой радостью. Говорила, что Линочка - прекрасный человек, из хорошей интеллигентной семьи, но у нее трудная судьба. Ее муж был военным,  рано умер (или был убит), и она осталась совсем одна. Это ее надломило. Ниночка была совсем другая. Полная, улыбчивая, говорила тихим голосом, картавя, произнося «в»,  вместо «л» . Она жила с дочерью (муж ее тоже умер) на улице Ленина в каменном двухэтажном доме, в котором меня поражали его очень толстые стены. Дом стоял на том месте, где сейчас стадион "Труд". Когда мы бывали у Ниночки в гостях, я всегда не отходила от стеклянной горки, несколько полок которой были заполнены всевозможными безделушками, статуэтками, старинными чашками, какими-то куколками, красочными расписными яйцами. Пока подружки пили чай, делились воспоминаниями и текущи­ми заботами, мне разрешалось перебирать все эти вещи и разглядывать их. Жила Ниночка, на мой детский взгляд, гораздо лучше Линочки.  Ее комната, когда я там бывала, была теплой, светлой, а главное, там была эта чудесная горка.

Бабушка дружила с жившей неподалеку от нас старой полькой. Звали ее  Параскоя, но она это имя не любила и сама себя называла Матвевна. Она была очень привязана к бабушке. Как они познакомились, я не знаю. У нее было двое внуков Юзя и Стасик, она иногда приводила меня к ним поиграть. Матвевна была очень приветливой и доброй. Приходя к нам, она обязательно, даже в военное время, приносила какой-нибудь гостинец: морковку, репку, кусочек сахара, сухарик, и при этом всегда говорила: это вам заинька прислал. Если я спра­шивала, какой заинька, она придумывала: шла по улице и встретила его, такой серенький, с ушками.

Помню и очень разговорчивую бабушкину приятельницу (не запом­нила ее имени) - мать тогдашнего председателя президиума нашего отделения академии наук В.А.Кротова. Она жила на улице Д.Событий, бывала и подолгу просиживала у бабушки. Она любила со всеми под­робностями вспоминать свою жизнь и всех своих родных и знакомых. В ее рассказах было много интересного из истории города и светско­го общества.

Одной из добрых приятельниц бабушки была Ангелина Викторовна Богодарова. Она очень часто бывала у нас дома, и я хорошо ее знаю. Ее отец, Богодаров Виктор Яковлевич, дворянин по происхождению, служил в Иркутске старшим врачом 27 стрелкового сибирского полка. Член общественного собрания, картежник, он был хорошо знаком и часто общался с моим дедом Н.Н.Бессоновым. А брат мачехи Ангелины Викторовны, Валентин Михайлович Кубинцев, был женат на одной из до­черей Болеслава Петровича Шостаковича, родной сестре первой жены моего деда. Семьи общались между собой и тогда, когда после смер­ти Варвары Болеславовны дедушка женился на Анне Викторовне. Моя бабушка,  хоть и принадлежала к кругу родителей Ангелины Викторовны, была ненамного ее старше. Поэтому они подружились. Ангелина Викторовна, как и ранее моя бабушка, училась в институте благородных девиц. Но учеба в старших классах застала ее в годы начала револю­ции и гражданской войны. Тогда, в зависимости от того, какая уста­навливалась власть, то советская, то Колчака, то опять советская, институт то закрывался, то открывался. Воспитанниц то переводили в приют, то опять возвращали в институт. Весной 1920 года, когда окончательно установилась советская власть, институт закрыли. Млад­ших детей перевели в Сиропитательный дом Е.Медведниковой, а Ангелина Викторовна попала в так называемую "Юную коммуну"  - тот же сиропитательный дом, так как к этому времени отец ее "пропал", а мать умерла еще в ее детстве. Ангелина заканчивала советскую школу. Когда ей исполнилось 18 лет, ее безо всяких средств "выставили" в само­стоятельную жизнь. Ее приютили друзья отца. Она работала. Потом окончила правово-экономический факультет открывшегося в бывшем ее институте Иркутского университета. Стала юристом. И проработала им всю жизнь.

Ангелина Викторовна была великим оптимистом, хотя досталась ей тяжелая доля. Была она немного экспансивная, порывистая и не очень ловкая в движениях. Она сама любила повторять со смехом такую фра­зу: «Ангелина Викторовна, не сядьте, пожалуйста, на ребенка». Это моя бабушка частенько говорила ей, когда она приходила к ней в гости. В 1938 году ее мужа и ее саму арестовали, ее подвергали ак­тивным допросам. Она рассказывала, что арестованным не давали спать по нескольку суток, заставляли часами стоять на ногах у стенки. Би­ли по голове. Одну толстую еврейку все время заставляли приседать, и она, не выдержав, взмолилась: "Ой! Дайте мне, пожалуйста, какой-нибудь другой номер!" Через год Ангелину Викторовну без всяких объ­яснений выпустили из тюрьмы. Но ей запретили жить в Иркутске, всю оставшуюся жизнь она прожила в городе Черемхово. После тюрьмы у нее сде­лалось косоглазие,  и  она стала плохо видеть. Когда она была в заклю­чении, без нее умер ее маленький сын. Муж так и сгинул. Ее второго мужа через несколько лет тоже, арестовали, и он тоже не вернулся. Она боготворила своего второго сына Костю, он был "все" для нее.

Костя учился на 4-м курсе Иркутского Горного института и летом по­ехал на производственную практику. Оттуда он не вернулся. На берегу реки нашли его вещи и очки, а сам Костя бесследно исчез. Его пытались искать, но не нашли . Ангелина Викторовна тогда приезжала в Иркутск, жила у нас несколько дней. Она была, как безумная, от горя. Бабушка, как могла, поддерживала ее. Но Ангелина Викторовна пережила и это. И че­рез какое-то время даже могла шутить и смеяться. Она часто повто­ряла слышанное когда-то в детстве от их домработницы Марфы: "Нет часливых людей, есть часливые карактеры". У нее был "часливый карактер". В ней, как и в моей бабушке, много было из детства. Может, это - влияние воспитания в институте благородных девиц. Она, когда ей было уже под 90 лет, здороваясь, всегда делала книксен: отстав­ляла немножко в сторону одну ногу, к ней приставляла вторую и с обаятельной улыбкой приседала на обеих ногах. Она как-то по-детски держала чашку, когда пила чай - одновременно пальцами обеих рук. Я с замиранием смотрела,  как она выпрыгивала из трамвая или авто­буса: поставит вместе ноги, присядет немножко и, не держась, спрыгнет  обеими ногам на землю, совсем как ребенок.

Ангелина Викторовна была добрым и верным другом моей бабушки. Она была начитанна, образованна, с ней интересно было разговари­вать. Она рассказала мне, как однажды, когда в одну из смен в горо­де властей институток вывезли на Байкал, она встретилась там с дво­юродным братом моего деда Ф.А.Матисеном. Он поразил девушек безу­пречными манерами и знанием языков, всем своим интеллигентным видом. И она помнит, как он с большим уважением рассказывал о своем друге А.В.Колчаке. 0 Ф.А.Матисене будет написана следующая глава.

Бабушка была внимательна и доброжелательна к дедушкиным пациен­там. С некоторыми, особенно постоянными, была в приятельских отно­шениях. Она рассказывала об одном из таких своих приятелей , старике немце Вонцихе. Это был одинокий странный человечек. Он обычно, приходя к доктору, приносил с собой список вопросов на длинном листе, чтобы не забыть задать их. Вопросы были разные, касающиеся здоровья и "философские". Бабушку привел в восторг один из волно­вавших Вонциха вопросов: "Что делать, если ночью скребутся мыши - смириться или возмущаться?" Эта фраза даже прижилась в нашей семье. Я и сейчас иногда ее произношу, если не знаю, как ответить себе на какой-нибудь вопрос. Знал бы об этом покойный немец Вонцих.

Моя бабушка была очень терпима к людям, воспринимала их такими, какие они есть, умела всех понять. Поэтому среди ее друзей были иногда совсем удивительные личности. Например, старик-нищий. Это бы­ло в начале советского времени. Он иногда приходил в дом, бабушка угощала его на кухне "чем Бог послал", а он рассказывал ей о своей жизни, о том, как "не из простых" оказался нищим. Его рассказ все­гда заканчивался одним и тем же изречением: "Не жизнь, а одно спло­шное страданье, дорогая Анна Викторовна". Эти слова тоже стали ле­тучей фразой в нашей семье. Даже сейчас мы с сестрой в лихие минуты повторяем: "Не жизнь, а одно сплошное страданье, дорогая Анна Вик­торовна". Моя мама рассказывала мне, что она помнит один единственный случай, когда бабушка "вышла из себя" и даже "хватила" тарел­кой об пол. Это произошло, когда кто-то в семье посмеялся над ба­бушкиной дружбой с этим нищим. Она заявила: "Это -  мой нищий, и я буду принимать его у себя!". С тех пор все смирились и называли его "мамин нищий".

После отечественной войны недалеко от нашего дома, за углом, на улице Декабрьских Событий жила полусумасшедшая старая дева. Она всегда одевалась "как барыня" - в рваные кружева, ленты, шляпки, и водила на разноцветных лентах целую свору подобранных на улице разнокалиберных собак. Они с лаем тянули в разные стороны, а она еле поспевала за ними. Взрослое население смотрело на "барыню" косо, а мальчишки бегали за ней с криками и смехом. Она ни на кого не обра­щала внимания, но издали начинала приветливо улыбаться моей бабуш­ке. Останавливалась, утихомиривала свою свору, о они подолгу о чем-то мирно беседовали.

У бабушки были добрые приятели и среди крестьян, у которых она покупала на базаре мясо и молоко. Бабушка никогда не произносила слово "колхозник", так же, как она не признавала новых названий ир­кутских улиц, а всегда называла их по- старому. Она умела доброже­лательно общаться и с крестьянами, при этом ей не надо было специально приспосабливаться. Это было просто и естественно. Ее же в свою очередь очень почитали. А однажды (мне рассказал об этом случае, произошедшем в его юности, мой дядя Сережа) бабушка вернулась с базара смущенная, раскрасневшаяся, сжимая в кулаке скомканную бумажку. Это была записка, которую сунул вместе со сдачей бабушке в руку один из торговцев мясом: "Барыня, я тебя люблю". Бабушка страдальчески спро­сила: "Что же мне теперь делать, Сереженька?" Он успокоил ее, посо­ветовав покупать мясо на базаре у другого продавца. Рассказав мне эту историю, дядя Сережа с заблестевшими глазами произнес: "Милая мамочка, она была, как дитя". Позже, в военные голодные годы бабушкины приятели-крестьяне иногда помогали нам, завозя по пути на базар деревенские гостинцы: круглые заморожен­ные булки хлеба ( я помню, как они пахли - холщовым мешком и сеном из саней),  кружки мороженого молока. У этого молока мы сначала съедали самое вкусное - намерзшие сверху горкой жирные, таявшие во рту сливки, срезая их ножом. Потом ложкой выскребали низ кружка - там было самое сладкое молоко. А потом уже растаивалось и выпива­лось то, что оставалось от кружка. Бабушка не только не запре­щала нам такую расправу с молоком, но сама очень любила так лако­миться вместе с нами. А больше всего я помню необыкновенное дере­венское лакомство - творожок, смешанный со сметаной и замороженный на противне в виде остроконечных конфеток. Это казалось сказочно вкусным.

Моя бабушка была сластеной. Самым любимым ее лакомством была хал­ва. Очень она любила еще сгущенное молоко. Когда после войны все это стало возможно покупать, бабушка приносила из магазина большой кусок халвы или литровую банку сгущенного молока (оно продавалось на развес), звала нас, и мы все набрасывались и тут же съедали все это. Бабушка здесь была с нами наравных..