Земля и корни (Н.Н. Михайлова)

Фото №1. Дома бывшей усадьбы Бромзона в г. Иркутске по улице Дзержинского. Фото 1938 года (тогда они были под номером 67).
Фото №2. Один из домов усадьбы №37, выходящий парадным крыльцом на улицу Дзержинского. 1950 год.
Фото №3. Окна нашей квартиры, выходящие во двор; крыльцо нашего входа. Иркутск, ул.Дзержинского №37. Фото 1957 года.
Фото №4. Дом на улице Дзержинского №37, где жила наша семья. Фото 2005 года.

УЛИЦА.

От рождения до своих тридцати лет я прожила в городе Иркутске в доме №37 по улице Дзержинского. До революции улица наша называлась Арсенальской, так как на ней находился городской арсенальский склад, потом на его месте появился городской базар, а сейчас находится центральный рынок и торговый комплекс. Некоторое время она называлась Графо-Кутайсовской по фамилии иркутского генерал-губернатора. В революционные годы улица носила название Троцкого. После «разоблачения троцкизма» она была переименована и уже долгие годы называется улицей Дзержинского.

Улица длинная, чуть короче Большой (ныне Карла Маркса), и пересекает почти всю правобережную часть города, не считая предместий, оставляя небольшие пространства до реки Ангары с одной стороны и реки Ушаковки – с другой. Улица начинается от улицы Ленина (бывшей Амурской). В начале ее находится одно из старинных и красивых зданий города, где до революции размещалось общественное собрание. Парадный подъезд его выходил на Арсенальскую улицу. Здесь чиновники, офицеры, купцы с женами и дочерьми  устраивали балы и маскарады, обеды, играли в карты. Постоянным посетителем общественного собрания был и мой дед Николай Николаевич Бессонов.

После революции в этом здании была создана комсомольская организация. Потом здание было отдано ТРАМу – театру рабочей молодежи. Во время войны в 1941 году в этом здании работал эвакуированный в Иркутск Горьковский театр. Он положил начало Иркутскому театру музыкальной комедии, который находился там долгие годы, пока не переехал в специально построенное для него здание. Сейчас часть здания бывшего общественного собрания занимает Иркутская филармония, а часть принадлежит театру Юного зрителя.

Улицу Арсенальскую (сейчас в промежутке между улицей Ленина и рынком) пересекали шесть идущих подряд коротких улиц, образованных еще в 18 веке. На них находились солдатские казармы и был расселен местный гарнизон. Они образовывали целую казарменную слободу. Эти шесть улиц так и назывались вначале Казарменными, впоследствии они стали называться Солдатскими. В годы моего детства они назывались Красноармейскими. Сейчас они носят совсем другие названия: 1-я Красноармейская, Лапина, Грязнова. Киевская. Богдана Хмельницкого и Литвинова.

Улица Дзержинского в моем детстве была известна расположенным на ней базаром. Я помню довоенные открытые деревянные ряды, заваленные мясом, рыбой и всякой зеленью. Овощами и зеленью торговали в основном местные китайцы, занимавшиеся огородничеством, их в Иркутске жило много. В «хрущевские» времена, когда у нашей страны с Китаем сложились не очень добрые отношения, все эти люди были высланы в  Китай. Торговки молоком и сметаной наперебой предлагали попробовать свой товар с  крышек от бидонов. Молоко обычно возили в «четвертях» - стеклянных трехлитровых бутылях. А зимой молоко из деревень привозили на продажу в замороженных кружках разного размера, с вмороженными точащими наружу палочками, чтобы кружки было удобно держать. Рядами стояли огромные бочки с омулем: свежим, малосольным, соленым, с сибирским «душком», горячего и холодного копчения.

Товары из деревень привозили на лошадях, летом – на телегах, зимой – в розвальнях.

Базар был обнесен деревянным забором, который белили известью.  Здесь же были парикмахерская, ремонтные мастерские, хозяйственные ларьки. Базар всегда был многолюден и грязен.

С посещением базара у меня связано еще одно воспоминание. Направляясь туда, надо было обязательно пройти мимо мальчика-уродца с короткими ручками и ножками и большой головой. Он всегда сидел в специальном креслице на низком, почти у самой земли, подоконнике окна маленького домика на углу улицы Карла Либкнехта. Все, что он мог, это -  сидеть  и смотреть на улицу. Летом окно всегда было открыто. Помню, что мне было жаль этого  мальчика. И я всегда боялась встретиться со взглядом его грустных глаз. А по дороге на водокачку по нашей улице надо было пройти мимо  школы глухонемых детей. Она занимала довольно большую территорию между улицами Декабрьских Событий и  Франк-Каменецкого. Я иногда с любопытством заглядывала в щель высокого забора, отгораживавшего школу. Там было здание школы, кругом росли деревья. Во дворе было много детей, но было тихо, они разговаривали жестами. И больной мальчик, и глухонемые дети вызывали у меня чувство неловкости или даже какой-то непонятной вины за что-то.

Улица Дзержинского знаменита тем, что в конце ее находится дом, где когда-то жила семья ссыльного декабриста Трубецкого. В годы моего детства об этом почти забылось, дом был превращен в обычное коммунальное жилье. В 1970-х годах усадьба Трубецких была отреставрирована, и теперь здесь открыт музей. В одной из его комнат нашел свое место камин из бывших апартаментов директрисы института  благородных девиц, где училась моя бабушка. Наш дом находился на левой стороне улицы между улицами Декабрьских Событий (бывшая Ланинская) и Бабушкина (бывшая Зверевская). Улица Декабрьских Событий – одна из самых старых в Иркутске. Когда-то она начиналась от  острога на берегу Ангары, потом в начале ее были поставлены Московские ворота – через них был после ледовой или паромной переправы через Ангару въезд в город. Она поднимается высоко в гору. В моем детстве это была одна из широких улиц, застроена она была одно- и двухэтажными деревянными домами, многие из них были украшены ажурным деревянным кружевом. Она была мощена булыжником. Сейчас улица сильно преобразилась, застроилась современными высотными зданиями.

Улица Бабушкина названа именем революционера, расстрелянного белыми в гражданскую войну. Кстати, как раз в это время мои дедушка и бабушка жили в городе Мысовске (теперь станция Мысовая). Однажды ночью они слышали стрельбу на железнодорожной станции. Это и был расстрел Бабушкина. В годы моего детства улица Бабушкина напоминала деревенскую улочку. Коротенькая, в один квартал, между нашей улицей  и Большой. Немощеная, обрамленная дряхлыми деревянными тротуарами. Дома были в основном одноэтажные. Вдоль улицы тянулись сливные канавы, чаще заполненные застоявшейся водой или поросшие густой травой и одуванчиками, когда вода в жаркое лето высыхала. Мы часто ходили туда играть и рвали траву для кролика.

Наша улица тоже была в основном застроена одно- и двухэтажными домами. Была мощена булыжником. Вдоль домов тянулись деревянные тротуары для пешеходов. Нельзя сказать, что они поддерживались в хорошем состоянии. Во многих местах доски были сгнившими, поломанными, качались и прогибались. Дома соединялись деревянными заборами из горизонтальных широких толстых досок. Между домами были ворота и калитки, возле которых стояли лавки для отдыха.

Все кругом было деревянное: дома, заборы, ворота, тротуары. В жаркое лето все это было сухим и пыльным. А прольется ливень, выглянет солнце, от тротуаров, заборов и стен домов под жаркими лучами начнет струиться легкий пар. И высыхающие доски источают особый запах – старого, пропитанного пылью, мокрого, нагретого солнцем дерева, ностальгический запах моего детства. И сейчас, если после грозы пройду мимо сохранившегося где-нибудь некрашеного деревянного забора, пахнёт детством, и сладко защемит внутри. Во время, когда Иркутском руководил «мэр» Салацкий, зачем-то была проведена кампания по сносу заборов и ворот во всем городе. Тогда были разрушены и наши красивые ворота и калитка. Наш двор стал голым и неуютным.

Улица вдоль была усажена тополями, некоторые из которых живы и до сей поры. Летом они, как и сейчас, обильно покрывали все своим пухом. Между мостовой и тротуарами были открытые канавы, куда собиралась талая и дождевая вода. Напротив каждых ворот через канавы были переброшены деревянные мостки для машин и пешеходов. У наших ворот канава была особенно глубокой. Летом она никогда не высыхала, вода в ней была грязной и затянутой зеленой тиной. Но мы любили босиком бродить в этой вонючей воде, и нам нисколько не было противно.

Освещения улицы не было. Стояли высокие столбы из толстых бревен для подводки электричества к домам.

Зимой улица была покрыта слоем снежного наста, и по ней ездили на лошадях, впряженных в сани, розвальни, кузова. Летом тоже ездили на лошадях с пролетками, возками, телегами. Вообще транспорт в Иркутске в то время был в основном конный. По этой причине улицы всегда были усыпаны лошадиными «яблоками». Зимой, когда они замерзали, ими хорошо было кидаться, вместо снежков.

Из автомобилей ходили грузовики-трехтонки. Ходили еще грузовички «на чурках». У них двигатель работал не на бензине, а на газогенераторе. Сбоку от кабины водителя стояла круглая печь, которая топилась дровами. Едет такая машина, а из печи валит дым, и пахнет горящими дровами. Легковые машины появились после войны – черные «ЭМКИ», возившие в основном военное начальство. Тогда же появились на улицах американские «Студебеккеры». Автобусов долго не было. Зато был пущен трамвай. Я помню, когда училась в 40-й школе, мимо нее по улице Тимирязева пленные японцы начали прокладывать рельсы.

Как и свой двор, часть прилегающей к дому улицы мы считали сферой своего обитания и проводили там много времени.

Когда на улице происходило какое-нибудь событие, вся детвора высыпала за ворота. Например, раздавался крик: «Говночисты едут!» И мы бежали смотреть на ассенизационный обоз, с грохотом и зловонием проезжающий мимо нашего двора. Он обычно был довольно длинный, из 6 -12 лошадей. Они везли лежащие на повозках специальные для нечистот деревянные бочки, с отверстиями сверху, закрытыми крышками. Рядом с бочками били «приторочены» черпаки на длинных ручках. Спереди бочек восседали чистильщики в грязных пропахших одеждах. Обоз тянулся медленно и долго, и мы стояли, пока он не проедет.

Заслышав музыку похоронного оркестра, мы тоже выбегали за ворота. Похоронная процессия часто шла по нашей улице. Тогда хоронили в Радищево и в Лисихе. Покойников везли на грузовике с опущенными бортами. Пол в нем был застлан половиком или ковром, в зависимости от состоятельности семьи покойного. На полу стоял открытый гроб и рядом крышка и памятник – обычно деревянная тумбочка. Все провожающие шли следом за машиной пешком до самого кладбища. Впереди покойника несли венки и цветы. Если хоронили военного, несли его награды на подушечках. Сразу за машиной шли родные, потом оркестр из нескольких человек (играли всегда одну и ту же похоронную мелодию), и все провожающие. Процессия двигалась очень медленно.

Часто по нашей улице проходили колонны заключенных, так как недалеко находилась тюрьма (она и сейчас там находится). Тогда мы стояли и рассматривали заключенных. Они шли рядами в колонне, наверное, человек до 50, а может и больше, звеня по каменной мостовой подбитыми железными набойками ботинками. Спереди, сзади и с боков колонны шли  или ехали верхом вооруженные охранники. В основном «гоняли» мужчин. Они были какие-то одинаковые: в серых одеждах, с руками, сцепленными за спиной, и низко опущенными головами Кто это были? Уголовники, политические? Мы не знали таких вопросов. И нам не было жалко этих угрюмых людей. Они вызывали у нас любопытство тем, что были «не такие, как все».

В довоенные времена в городе многие держали коров. И по нашей улице на выпас гоняли стадо. Оно шло по нашей улице, потом сворачивало на улицу Д.Событий, потом шло мимо Преображенской церкви и по мосту через Ушаковку выходило на загородное пастбище. Стадо  сопровождал пастух. У него был длинный кожаный хлыст, которым он громко щелкал, подгоняя коров. Еще у него был рожок, на котором он умел красиво играть. Мелодичный переливчатый звук этого рожка я запомнила навсегда. Летом рано-рано утром я всегда просыпалась, когда стадо шло мимо нашего дома. Коровы лениво мычали, слышалось щелканье хлыста. И между этими звуками я всегда с радостью ловила негромкое пение рожка. И так было хорошо потянуться в постели под эти мирные звуки и снова заснуть сладким сном. А вечером, когда стадо тяжело и медленно возвращалось в город, мы бежали смотреть, какая корова идет первой. Если из-за угла   Д.Событий первой выворачивала красная или белая корова, значит, мы верили, завтра будет солнечный день, а если – черная, то будет плохая погода.

Хорошо помню, как после войны на нашей улице работали военно-пленные японцы. Они меняли на новый булыжник на мостовой. Мы подолгу стояли и смотрели на них. Почему-то многие из них были в очках. И у многих выпирали вперед длинные зубы. У японцев была интересная обувь: ботинки, на которые сверху надевались войлочные гамаши. Работали они добросовестно. Японцы с нами почти никогда не разговаривали. Взгляд у этих людей был  особенный, это, наверное, тяжело – быть пленным и подневольным, да еще когда тебя изучают детские глаза.

Помню громкий и протяжный звук заводского гудка. «Гудел» завод им.Куйбышева. Утром гудок звал на работу. В половине восьмого был один гудок,  без пятнадцати минут восемь – два гудка, и в восемь часов  завод возвещал начало работы тремя гудками. Были гудки на обед и с обеда. А вечером окрестности оглашались длинным-длинным гудком, означавшим конец рабочего дня. По этим гудкам мы ориентировались во времени. Позднее гудок отменили.

Фото №5. Вид внутреннего дома усадьбы со стороны «садика» со старой черемухой и яблоней. Фото 1938 года. На дереве – Рувка Кауфман.
Фото №6. Я с няней Ниной во дворе на «ласточкином» крыльце. 1937 год
Фото №7. Ира с Максимкой в нашем «садике», 1955 год.

НАШ ДВОР.

Наш дом входил в состав бывшей усадьбы домовладельца Бромзона. После революции усадьба перешла в собственность государства. Жильцы снимали квартиры и отдавали за них квартплату. Дома этой усадьбы сохранились и стоят до сих пор, конечно постаревшие и видоизменившиеся. Сейчас они мне кажутся такими маленькими, как и наш двор, в котором с детскими играми прошло мое детство. Усадьба состояла из трех двухэтажных деревянных домов. Два из них стояли вдоль улицы и имели парадные подъезды.  А третий дом находился внутри двора. Дома, выходящие на улицу, были обиты доской и украшены резным деревянным кружевом. Красивыми резными были и двери парадных входов, и двухстворчатые ворота,  открывавшие вход во двор. Изнутри ворота и калитка могли запираться на длинный квадратного сечения толстый деревянный засов. На калитке была тяжелая кованая цепь. Двор был обнесен деревянным забором. Забор с одной стороны дома подходил близко к окнам. Между ним и домом образовался узкий проход, где росли тополь и старая кривая лиственница. Это пространство мы называли переулком, детьми любили играть там, прятаться и лазать через забор в соседний двор, когда играли в прятки. Здесь же была и старая пожарная лестница, с несколькими выпавшими ступенями, ведшая на крышу дома. Переулок был с боковой стороны и второго дома. Но он был совсем узкий и его образовывала высокая стена, сложенная из желтого песчаника – брандмауэр, отделявший дом от соседнего, в усадьбе, расположенной рядом с нашей. В этот переулок свет почти не попадал. Комнаты, окна которых выходили в него, были темные. Весной в переулке долго лежал и не таял снег. Мы его не любили и очень редко заглядывали в него.

Я жила в доме с выходом на улицу, который расположен ближе к улице Бабушкина. В нем было по шесть комнат на каждом этаже и большие кухни. С улицы вход был через парадные сени. Со двора  в кухню был еще черный вход.

Второй дом был поменьше, тоже с парадным и черным входами. В нем на каждом этаже было по пять комнат.

Внутренний дом усадьбы был самым большим. Он был сложен из толстых необшитых потемневших бревен. Его передний и задний входы были с широким крыльцом и состояли из двух дверей, ведущих в две разные половины дома. В одной из этих половин было по  8 комнат, во второй – по 6 комнат на каждом этаже; были большие кухни. На втором  этаже этого дома был выход на балкон, деревянный, с фигурными точеными балясинами. Входные передние двери в этом доме были украшены шестиконечными еврейскими звездами. В этом доме когда-то жил сам владелец усадьбы Бронзон.

На вторые этажи во всех домах вели крутые узкие деревянные лестницы, начинавшиеся прямо от входных дверей. Дома были оборудованы теплыми уборными с выгребными ямами, удобными большими кладовыми, глубокими подпольями на первых этажах. Во всех были большие русские печи. Обогревались квартиры печами-голландками. Окна были узкие и высокие, двухстворчатые, снаружи обрамленные резными наличниками. На первых этажах были ставни.

Я хорошо помню внутреннее устройство всех наших домов, даже помню стоявшую в них мебель, так как многократно бывала у всех наших соседей.

Наш двор делился на передний – между домами, выходящими на улицу, и внутренним и задний – за внутренним домом. В переднем дворе от ворот к домам вели узкие, в две старые изношенные доски тротуарчики. Об них очень легко было летом занозить  ногу. Мы почти все летом бегали босиком, но с занозами научились легко и быстро справляться: поплюешь-помоешь на то место, где заноза, поковыряешься иголкой или булавкой в подошве, и – дальше. В переднем дворе проводились почти все наши игры.

Между домом, где жила наша семья, и внутренним было еще небольшое пространство, редко, только на восходе и заходе, освещаемое солнцем. Мы называли его «садиком». Там росли старые-престарые деревья: два тополя с толстыми стволами, черемуха и яблоня. Я помню, что весной на стволах тополей появлялись побеги с мелкими резными листиками, издававшими замечательный аромат. Листики были клейкими, и мы любили налеплять их на руку или ногу. Потом отлепишь лист, а то место, где он бы, посыплешь и потрешь сухой землей. И на коже проявляется, как украшение, четкий отпечаток резного листика со всеми его прожилочками. Черемуха  и яблоня от старости были корявыми, с торчащими в стороны полуобломанными ветками. Но оба дерева весной еще цвели, а  осенью им не давали покоя дети. Мы влезали на них, чтобы полакомиться кислыми мелкими дикими яблочками и горькими, вяжущими во рту ягодами черемухи, которые никогда не успевали вызреть. Ветки черемухи с дразнящими черными ягодами смотрели прямо в кухонные окна второго этажа. Мы дотягивались до них из открытого окна с помощью печной кочерги или веревки и срывали целыми гроздьями. А еще весной кто-нибудь из ребят обязательно предлагал: «Пошли есть кислицу». Кислицей мы называли кисточки молодых, только что появившихся листочков лиственницы, росшей в переулке. Мы жевали их, они были чуть кислыми. Яблонька и черемуха закончили свой век еще в моем детстве. Когда мы подросли (я  до класса 5-го или 6-го), решили благоустроить наш садик. Натаскали с улицы Бабушкиной из канавы земли, соорудили небольшую клумбу и посадили цветы. Кто-то из взрослых ребят поставил даже скамейку, на которой все во дворе любили сидеть.

Всех детей всегда привлекал задний двор. Там стояла маленькая.,  в одну комнату, деревянная избушка. Она была построена для дворника. Когда-то в этом дворе были конюшни и сеновал. Конюшни уже не существовали и были переделаны под дровяники. А сеновал с полусгнившим дыроватым полом и светившейся насквозь крышей был любимым местом игр, главным образом, мальчишек. Мой брат Вовка, когда ему было лет 12, свалился с этого сеновала. Он, видимо, «стряхнул» голову, потому что его рвало. Но бабушке и маме он не признавался в причине своего состояния. Бабушка недоумевала, страшно волновалась и собиралась вызвать врача. Тогда я тихонько «донесла» ей, что Вовка упал с сеновала. Все, к счастью, закончилось благополучно.

Задний двор служил для хозяйственных нужд. Там была уличная уборная, выгребная помойная яма и большой дощатый ящик для мусора. Зимой устраивалась зимняя помойка – место, куда выливались и намерзали жидкие помои. К весне помойка вырастала в целую гору. Когда становилось теплее, приезжали специальные рабочие и ломами раздалбливали намерзшие помои, грузили куски в специальные короба и вывозили куда-то за город. Летом, когда все высыхало и покрывалось редкой жесткой травой, на месте бывшей помойки и около мусорного ящика можно было найти очень интересные вещи. Девчонки любили собирать на заднем дворе «стеколушки». Мы собирали осколки прозрачного цветного стекла, попадались зеленые, желтые, синие, красные, осколки хрусталя. Фарфоровые, с остатками цветных рисунков, особенно ценились, если на них сохранялись целые цветочки или другие рисунки. У меня была  целая большая круглая с крышкой банка из-под монпансье, наполненная «стеколушками». Девчонки хвастались друг перед другом наиболее «ценными» находками. Иногда устраивались мены.

Летом помойку и уличную уборную приезжал вычищать ассенизационный обоз. Нам нравилось наблюдать за этим процессом. Нам никто не препятствовал. К яме близко подгонялась лошадь, впряженная  в возок с бочкой. Доски, закрывавшие заполненную жидкостью яму, вскрывались, и черпаками, привязанными к длинным палкам, рабочие начинали вычерпывать яму. Работали по двое: один стоял у ямы, зачерпывал из нее и передавал черпак другому, стоявшему на бочке. Тот подхватывал черпак и сливал в бочку. Работа требовала ловкости и слаженности, чтобы не проливать содержимое черпаков и точно попадать в отверстие в бочке. Работа «черпака» считалась более квалифицированной чем «на подхвате». Ходил даже  анекдот: «Никогда тебе, Петька, по твоей нерадивости не выбиться в черпаки, так и умрешь на подхвате».

Таким же способом производилась и чистка выгребных домашних уборных. Уже значительно позже, в 50-е годы, появились насосные очистительные машины.

Вдоль брандмауэра, отделявшего нашу усадьбу от соседней, выходившей одной стороной на улицу Декабрьских Событий, через весь передний и задний двор тянулись кладовые для хранения дров и угля, которыми топились все печи. Они были крыты единой крышей, состоящей из узких досок, наложенных поперек крыши одна на другую. Все дети любили влезать на эту крышу по удобному углу сруба, с выступающими в виде лесенки  бревнышками. Крыша была длинная и плоская, и по ней замечательно было нестись, глядя под ноги, чтобы не запнуться за неровные доски. Бывали и падения, и содранные коленки, и занозы в голых подошвах.

В переднем и заднем дворе было по подвалу, попасть в которые можно было, открыв низенькую дверцу и спускаясь по сырым скользким ступеням. По краям их и по стенам росли белые с высокими шляпками и рваной бахромой поганки. Пахло сыростью и плесенью. По мере спуска по лестнице становилось холодно, летом в подвалах долго лежал лед. Некоторые, наиболее состоятельные, жильцы держали в подвалах молоко, сметану и масло. На дверях подвалов или висели небольшие замки, или они вообще были открыты. Но никому никогда во дворе не приходило в голову, что можно похитить что-то из этих подвалов, хотя дети из любопытства заглядывали туда или прятались во время игры в прятки. Да и двери квартир тоже закрывались на невнушительные замки. А наша бабушка и вовсе, уходя из дому, накидывала на входной двери щеколду на петлю и вставляла в нее палочку. До войны о кражах и ограблениях как-то не знали. И ставни, хотя они и были, никогда не закрывались. Во время и после войны появилось воровство. И мы стали закрывать ставни. Они закрывались снаружи металлическими перекладинами, в которые сквозь всю стену дома просовывались кованые болты. Внутри дома болты закреплялись «чекушками» - вертикальными перекладинками, вставляемыми в прорезь в болте и привязываемыми веревочками, чтобы в случае вращения болта «чекушка» не могла выпасть

По углам всех домов, где спускались водосточные трубы, постоянно стояли большие деревянные кадки. В них собиралась дождевая вода. Ее использовали для стирки и мытья полов. А в сильный  дождь жильцы, в том числе моя бабушка, выставляли под стоки тазы и ведра для сбора чистой дождевой воды, которой хорошо было мыть голову.

Все дети, живущие в нашем дворе, знали каждый его уголок, закуток, щелочку. Мы проникали в любое его место, куда только можно  было проникнуть.

Одним из самых моих любимых мест были крыши наших двухэтажных домов. В первый раз меня взял с собой на крышу нашего дома мой  брат Вовка. Это было целое путешествие, полное впечатлений. Мы взбирались по старой деревянной пожарной лестнице в нашем переулке. Я лезла первой, а Вовка страховал меня сзади. Страховать было необходимо, так как нескольких ступеней у лестницы не было. Приходилось ставить ногу в выемку  для ступеньки в вертикальной доске, ложиться животом на следующую ступеньку и влезать на нее, при этом Вовка подталкивал меня сзади под попку. Вообще-то мне приходилось преодолевать таким способом каждую ступеньку, так как  расстояния между ними были довольно большие, а я была еще маленькая. А Вовка  еще тащил с собой  ведро с водой и плавающим там ковшиком. Это было нужно, так как мы оба были босиком, а железная красная крыша под солнцем так раскалилась, что ступить на нее просто так было невозможно. Добравшись до конца лестницы, мы стали плескать холодную воду на железо, при этом от него валил пар. Мы становились ногами на остывшее место. Оттуда снова плескали из ковша, и таким образом передвигались. Ведра воды хватило, чтобы преодолеть плоскую крышу над кухней, взобраться на более высокую крышу дома и добраться до окна- входа на чердак. Потом мы спрыгнули в помещение чердака. Там был таинственный полумрак, так  как чердак освещался двумя небольшими окнами-входами. Было очень тепло, тихо и пахло пылью. Приглядевшись, я увидела несколько печных труб, пронизывающих чердак и выходящих на крышу. Две продольные толстенные деревянные балки поддерживали крышу. Было пусто, хлама никакого не было. На полу и балках лежал толстый слой серой мелкой пыли. Когда я ступила на пол чердака, то оказалось, что пыль теплая и мягкая, как ковер. По ней очень приятно было идти босыми  ногами. Мы вылезли на теневую сторону крыши во второе окно. Здесь железо не было горячим. Крыша оказалась высокой и покатой с четырех сторон. Вовка быстро и ловко взобрался на самый конек.  А мне было страшновато, но он убедил меня, что сверху открывается замечательный вид. Преодолевая страх, я добралась до брата и встала рядом, вцепившись в него. Когда я успокоилась и посмотрела вокруг, у меня захватило дух. Я впервые увидела город с высоты, он лежал передо мной. Это было совершенно новое ощущение. В одну сторону, в направлении улицы Бабушкина, были видны частные небольшие дома. Были видны сами дома с крышами и  печными трубами, огороды с длинными грядками, тротуары, стайки для скотины, дровяники, ходящие во дворе куры. Все было отчетливо видно, но в уменьшенном виде, как нарисованное. А в противоположную сторону, к Ушаковке, были крыши-крыши-крыши, разнообразные и разноцветные. Видно было несколько куполов церквей. Вдалеке за домами кое-где проблескивала вода Ушаковки, за которой поднималась Знаменская гора. Она была вся зеленая, с серыми пятнышками строений. Я долго смотрела вниз и вдаль и не слышала Вовку, звавшего обратно, для него все это было не ново.  Потом я много раз поднималась на нашу крышу. Реже мы залезали на два других дома. Однажды у кого-то из ребят оказался полевой бинокль. Вот это было здорово! Мы рассмотрели тюрьму, оба моста через Ушаковку. А гора за ней оказалась не просто зеленой,  а состоящей из прямоугольников садов и огородов. Хорошо видны были и маленькие частные домики. Когда подросла младшая сестренка Ира, то уже я повела ее в путешествие на крышу нашего дома, благо тогда и лестница была уже отремонтирована. У Марка Шагала есть несколько картин с изображением крыш старого деревянного города, с церквями, огородами, канавами. Я люблю их подолгу рассматривать, так как они напоминают мне картины, виденные в детстве. Копию одной из них , «Прогулка», я даже вышила гладью, и она висит у меня дома.