Иркутское общество «Родословие». Общество «Родословие» учреждено 11 февраля 2009 г. общим собранием жителей г. Иркутска, интересующихся родословными исследованиями. Является преемником Иркутской городской общественной организации «Родословие» (была учреждена 16 ноября 2000г., ликвидирована в 2009 году).

Земля и корни (Михайлова Н.Н.)




Анонсы книг:


Мы пишем




Анонсы книг:


Мы пишем

Земля и корни (Н.Н. Михайлова)

Детство. Из всей прожитой моей жизни оно вспоминается наиболее ярко и отчетливо. Хорошо помнятся люди, меня окружавшие, дом, где я росла, многие события, мои детские чувства и ощущения, даже звуки и запахи, наполнявшие тогда мир.

На эти воспоминания душа откликается теплотой и радостью.  И так не хочется, чтобы все это когда-нибудь ушло навсегда. Поэтому и решилась писать. Может быть кто-нибудь из моих близких когда-нибудь прочтет это «писание». Хочется, чтобы у читающего пробудились интерес и добрые чувства к своим предкам.

 

Глава 4. Мама Наталья Николаевна Бессонова

Моя мама Наталья Николаевна Бессонова, была третьим, пред­последним ребенком в браке доктора Бессонова с Анной Викторовной. Она родилась 15.11.1909г. в городе Иркутске. Мамино детство про­шло в дореволюционное время. Быт и образ жизни семьи были типич­ными для жизни сибирского светского общества того времени. Бессоновы жили в Иркутске на улице Арсенальской (ныне улица Дзержинскorо) в доме №70,  принадлежавшем Левинсону, рядом с бывшей усадьбой Трубецких. Семья занимала дом с мезонином и широкой террасой, его окружал небольшой сад. Мама рассказывала, что они с братьями и сестрой очень любили этот сад, где у них был сооружен шалаш для игр, и где летом пили чай. В мезонине размешалась детская. В доме были няня, горничная, кухарка, денщик. Детей учили музыке, верховой езде. Держали лошадей, породистых собак. Ча­сто принимали гостей на званые обеды, для приготовления которых приглашался специально повар из лучшего ресторана. Традиционны­ми были выезды в лес на пикники всей семьей. Сейчас дом снесен, сад уничтожен. На том месте стоит одно из первых в Иркутске благоу­строенных зданий. Позже, в советское время, семья переехала в ме­нее дорогую квартиру на той же улице, в доме №37. Здесь родилась и жила и я. Об этом доме будет отдельный рассказ.

Сохранилось много детских и юношеских фотографий моей мамы. Я смотрю на них со смешанным чувством нежности и печали. Очень милая моему сердцу кроха в нарядных платьях, белых ботиночках, с распущенными пышными волосиками. Ее дома звали Тусей, потом так же звали и меня. Она смотрит черными-черными острыми открыты­ми глазами. Она не знает, что будет матерью троих детей, что ей предстоит довольно трудная жизнь, и что ей придется умереть в старости от страшной болезни. Сейчас вся жизнь у нее впереди, и она беззаботна и радостна, как и ее сестра и братья, как все счастливые дети. Вот девочка - подросток, а вот -  юная девушка с длинной мягкой косой. Чертами лица она очень находила на свою бабушку - мать отца, портрет которой висел у нас в доме. Такой же невысокий лоб, небольшой с горбинкой нос, тот же овал лица. Мама была красивой. Она относилась к тому типу женщин, изящных и женственных, которым очень к лицу гладко причесанные на прямой пробор и собранные в низкий узел на затылке волосы. Я с детства по­мню ее с такой прической. Я помню, как перед сном она расчесывала длинные волосы и заплетала их высоко по бокам в несколько мелких косичек, чтобы утром, когда их расчешешь, они были пышными. Иногда она укладывала косу венком вокруг головы. Уже к старости она от­резала изрядно поредевшую косу и носила  короткую стрижку.

В школе мама училась уже в советское время. Это был период много­численных экспериментов в школьном обучения. Мама рассказывала, что одно время у них был групповой метод учебы, когда класс был поделен на группы, уроки персонально не спрашивали, оценки не ставились, а один из членов группы сдавал зачет за всех. Она призна­валась, что знания при этом были неважные. Мама окончила в 1928 году девятилетнюю школу имени Крупской, которая находилась в Иркут­ске на улице Тимирязева №71. В ее удостоверении, выданном по окон­чании школы, нет никаких оценок, сказано, что она "приобрела зна­ния и навыки в объеме курса, установленного программами". Отдель­но указано, что она участвовала в общественно-полезной работе – была "членом бюро ячейки физической культуры". Время юности моей мамы было временем, когда молодежь повально увлекалась физкультурой и спортом. И в этом отношении и мама, и ее братья не отставали от сверстников. Мама особенно любила волейбол.

После школы мама поступила на хозяйственно-правовой факультет иркутского госуниверситета. Факультет был реорганизован в институт снабжения, который мама окончила в 1932 году, получив специальность экономиста-плановика по товарообороту. Моя мама всю жизнь прорабо­тала экономистом,  при этом все время была связана с заготовками в сельском хозяйстве. Она работала в "Уполминзаге" (уполномоченный министерства заготовок), в областном Управлении сельского хозяйства. В областном Управления хлебопродуктов мама проработала начальником отдела до самой кончины, до 60-ти лет, так и не уйдя на пенсию.

Мама с 1941 года была членом партии. Она, как и ее старшая сестра и как мой отец, была убежденным коммунистом. Я помню, что она всю жизнь ходила на политзанятия и конспектировала «Краткий курс ВКП/б/"». Но главное было не в этом. Она принадлежала к ушедшему теперь уже почти совсем поколению людей-тружеников с высокими и честными убеждениями и таким же отношением к жизни.

Мама дважды была замужем. Первого ее мужа Ивана Березовского я когда-то  в детстве видела на фотографии. Бритый наголо по моде тех лет мужчина с острыми чертами лица. Он стал отцом моего старшего брата. Когда Вовочке, как называли его тогда, было чуть больше го­да, мама разошлась с мужем. Как-то, когда я была уже взрослой, мама призналась мне, что она не любила Ивана, а вышла за него толь­ко потому, что ей "было его жалко". А после рождения сына она вовсе не смогла  с  ним жить. Разведясь, она оставила сыну свою фамилию, Бессонов.

Увлекаясь физкультурными занятиями, мама встретилась с моим и моей сестры будущим отцом, заядлым спортсменом и ворошиловским стрелком Михайловым Николаем. Он тоже был до этого женат, но с женой разошелся, детей у него не было. Они с мамой поженились. Об от­це я напишу отдельную главу.

Я думаю, что моя мама была счастливой в детстве, в юности и в молодые довоенные годы. А с войной в ее жизни наступил тяжелый пе­риод. Муж ушел на фронт. А в 1944 году мама получила извещение, что он "при выполнении боевого задания пропал без вести". С вой­ны отец так и не вернулся. Маме досталось на долю в очень трудные военные годы, когда мы знали и голод, и холод , и вшей, и болезни, а затем в почти не менее трудные первые послевоенные годы растить одной троих детей. Все мои дяди ушли на фронт, тетя в эти годы не жила в Иркутске. Дедушка умер в начале войны. Мы жили тогда впяте­ром: бабушка, мама и мы, трое ее детей. Конечно неоценимей была помощь бабушки, я даже не знаю, смогла ли бы мама одна, без нее, преодолеть все тяготы и невзгоды.

Когда муж уже был на фронте, мама родила свою вторую дочь Ирину. Ира отца никогда не видела, а он только знал, что у него родилась еще одна дочь. В сохранившейся открытке с фронта отец писал маме: "Самое главное, ты должна сохранить детей". Нашего брата он усыновил и тоже считал его своим ребенком.

Только что родившись, сестра заболела тяжелым воспалением лег­ких. Я помню этот крохотный сизый комочек. Она даже почти не плака­ла, и у нее не было сил сосать грудь. Мама заставляла меня рассасывать ее соски, чтобы новорожденной было легче пить молоко. Я сте­снялась и упрямо отказывалась, но мама и бабушка строго приказали мне это делать. Я помню, когда сестренке делали укол в худенькую спинку, то жидкость из шприца на глазах образовывала пузырь под тонкой кожицей. Потом ей стали делать уколы в темечко. В доме в это время было очень голодно и холодно. Пеленок никаких не было, все простыни, которые еще не были обменяны на хлеб, были разорваны на пеленки. Для стирки их не было ни мыла, ни горячей воды. И бабуш­ка складывала грязные пеленки в большую корзину "до лучших времен", которые наступили не очень скоро. Мама была голодная, худая. Как-то раз, глядя на измученное мамино лицо, бабушка сказала: "Может, оставь ты ребенка в покое, мучаешься сама, мучаешь ее. Дай ей уме­реть". На это мама только сурово сжала губы и отрывисто ответила: "Нет!" Благодаря нечеловеческим усилиям врачей и мамы сестра вы­жила. Она росла слабенькой и болезненной. Но постепенно выровнялась.

Наверное тяжелая жизнь наложила отпечаток на мамин характер. В отличие от доброй мягкой бабушки, мама была более сухой и сдержанной. Если бабушка, кроме доставания еды, топки печей и других до­машних хлопот, взяла на себя заботу о воспитании наших душ, то мама обеспечивала физическое наше существование, работая одна из всей семьи. Она одна получала карточку служащего, а мы все были «иждивенцами'». Мама героически выполняла всю мужскую работу по до­му. Она научилась чистить дымоходы в печах: выбить в нужном месте кирпич и, засунув по самое плечо руку в дымоход, выгребать в боль­шой таз черную мелкую, как пыль, маслянистую сажу, а потом поставив кирпич на место, замазать глиной и забелить. Она научилась сама и научила потом и нас пилить и колоть дрова. Учила нас, как правиль­но ударить топором, чтобы раскололась даже сучковатая чурка. Она сама подшивала нам валенки. Возила на санях в бочке воду с водокач­ки. По мере своего подрастания мы начинали помогать во всех этих делах. Но вначале все это свалилось на одну маму.

Моя красивая мама постарела и подурнела во время войны. Не красили ее и телогрейка, грубый шерстяной платок и большие серые под­шитые валенки, в которых она ходила. Она курила еще в юности. А те­перь она курила махорку, ловко сворачивая и скрепляя слюнями са­мокрутку из газетной бумаги. Как и многие в то время, наверное от постоянного голода, она жевала серу. В ее сумочке всегда лежал ки­сет с махоркой и сложенная прямоугольничком под размер самокрутки газета, и еще кусок серы. Я помню запах маминой сумочки, когда ее от­кроешь - смесь запаха махорки и смолистого запаха жевательной серы.

Мы часто видели маму уставшей, измученной, раздраженной и даже злой. Она много времени проводила на работе. Всем тогда по постано­влению правительства обязательно нужно было, кроме рабочего дня, работать еще и вечерами. Отменены были отпуска. Поэтому мы иногда редко ви­дели маму. Она приходила с работы, съедала скудный ужин и опять уходила. И приходила зачастую, когда мы уже спали. Мы с сестрой часто скучали о маме. Бабушка, чтобы утешить нас предлагала: "На­до покричать в печную трубу", и мы, открыв дверцу печки, громко кричали, надеясь, правда не очень-то, что мама услышит и скоро придет. Этот наивный обычай "кричать в трубу" бабушка переняла еще от своей бабушки  Мариамны Ивановны.

Мама иногда брала меня к себе на работу. Одно время она рабо­тала близко от дома на ул.Бабушкина. Тогда она часто вечерами приводила меня в свою контору. Там в большой комнате стояли пись­менные столы, шкафы, заваленные бумагами. Во всех маминых конто­рах, где я бывала, одинаково пахло - старой залежалой бумагой. За столами сидели женщины - мамины сослуживицы. Они быстро "туда - сюда" вращали ручки арифмометров (такие счетные машинки) и записы­вали цифры в длинные колонки в толстых тетрадях. Я помню, в кон­торе на улице Бабушкина стоял высокий радиоприемник. Мне разреша­ли крутить его ручки. Мне это нравилось. Но больше нравилось на­ходить не музыку или речь, а промежутки между станциями. Тогда из приемника раздавалось какое-то шипение, треск и попискивание. И я представляла, что слышу звуки каких-то далеких неведомых го­родов, стран или даже планет. Это было таинственно и увлекательно. Я и сейчас люблю звуки ненастроенного приемника. Они пробуждают во мне то детское настроение.

Еще одна мамина контора была на улице Урицкого в доме, где сей­час ресторан "Вернисаж". Дом был красивый снаружи, с лепкой и большими витринными окнами. Он и сейчас такой. А внутри на второй этаж, где работала мама, вела широкая лестница, упиравшаяся в цветной в целое окно витраж. В коридоре перед маминой комнатой ви­села оправленная в деревянную рамку стенгазета "За кадры", в вы­пуске которой мама принимала активное участие. Она иногда прино­сила домой написанные от руки заметки и делала к ним цветными ка­рандашами заголовки. Иногда в общую комнату конторы заходил мамин начальник, маленький, толстый, лысый и с бородавкой на лице. Он был добрый, улыбался и разговаривал со мной. Через много лет, ко­гда я увидела нашего правителя Н.С.Хрущева, я была поражена его сходством с бывшим маминым начальником. А на первом этаже здания, где была мамина работа, находился гвоздильный завод. Окна первого этажа никогда не мылись и были такими грязными, что сквозь них ничего не было видно. Там стояла проволокорезательная машина, ко­торая с одинаковыми промежутками времени сначала начинала издавать монотонное жужжание, а потом громко "ухала", когда отрезала оче­редную порцию проволоки на гвозди. При этом все здание сотрясалось. Но работники маминой конторы привыкли к этому и почти не обращали внимания.

Управление хлебопродуктов, где последние годы работала мама, находилось на углу улиц Горького и Степана Разина там, где по­ворачивает трамвай. Управление занималось сбором и учетом статис­тических данных о засеве колхозных полей, сборе урожая, заготовке хлеба, кормов. Сейчас это управление превратилось в ОАО (открытое акционерное обществе) "Иркутскхлебо­продукт" и занимает совсем малую часть здания на втором этаже. Еще там сейчас заседает иркутское отделение Аграрной партии России. А первый этаж здания занимает частный продовольственный магазин. И как раз там, где стоял мамин стол у окна -  витрина с молочными продуктами.

С мамой, конечно, связаны первые ощущения любви, заботы и ласки, Я помню, как она меня, еще совсем маленькую, купала. Она ставила большой эмалированный таз около теплой печки в нашей комнате или у плиты на кухне. Садила меня в него и мыла большой мягкой губкой. Выкупав, обливала, зачерпывая ковшиком теплую воду из ведра,  и приговаривала: "С гуся  - вода, с Туси - худоба". Потом заворачива­ла в простыню и несла в кроватку. Уже там вытирала. Расчесывая мои стриженые белые-белые волосики, она укладывала их рукой вверх над ухом, чтобы были попышнее. Я помню тихое убаюкивающее мамино пение:

                                                       Спи, моя радость, усни.

                                                       В доме погасли огни.

                                                       Мышка за печкою спит.

                                                       Дверь ни одна не скрипит...

Еще помню, что мама любила романс "Калитка" и часто негромко напевала: "Отвори потихоньку калитку и войди в темный садик, как  тень..." Это и мой самый любимый романс.

Я запомнила, как я болела корью. Когда было особенно плохо, мама взяла меня на руки. Мы  долго так  сидели, и я чувствовала, как мне хорошо и счастливо в ее объятиях.

Она называла меня ласково "маличка". Когда утром будила, говорила: "Тусенька, вставай, маличка, уже пора".

Я помню, что из-за мамы я пережила и первое настоящее душев­ное потрясение в своей жизни. С началом войны мы стали сажать картошку. Картошка была основной едой и спасением в самые голодные годы. Маминому учреждению дали землю под картошку где-то за старым еврейским кладбищем и водонапорной башней. Раньше там была свалка, потом ее перекопали и отвели под картофельное воле. В земле попадались флакончики из-под духов, красивые стеклянные пробки, осколки хрусталя. Я любила собирать все это во время посадки или копки картошки. И урожай картошки на бывшей свалке бывал хороший. Но картошка давалась нам тяжело. Хотя я была маленькая, мама все­гда брала меня на поле помогать. Путь был длинный. Мы шли туда и обратно пешком. Я много лет потом не любила пения жаворонков, пото­му что беззаботное их порхание  и трели в небе были связаны у меня с изнуряющей жарой и усталостью от ходьбы по пыльной дороге, от про­полки бесконечной травы, которая потом долго стояла перед глазами. Ляжешь спать, закроешь глаза, и все -  трава , трава перед ними. И вот однажды мы пришли с мамой на очередную прополку и увидели, что имен­но по нашему участку, так как он был на краю поля, прошло стадо коров. Кусты были помяты, потоптаны, завалены коровьими лепешками, По­чти вся посадка погибла. Стало ясно, что картошки не будет, а зна­чит, не будет и еды зимой. С мамой, по моему детскому представлению, произошла ужасная вещь. Она обессиленно села на землю и стала пла­кать. Слезы были отчаянными и злыми. При этом она стала выкрикивать непристойные бранные слова в адрес коров ли, в адрес ли всей жизни. Я никогда не видела такой свою маму. Как и для каждого ребенка, от рождения мама была для меня самой лучшей, достойной восхищения, са­мой сильной, могущей защитить в любой момент, каменной стеной. И вдруг я увидела свою маму слабой, жалкой, грубой и отчаявшейся. Я была потрясена  внезапным открытием совсем другой, новой мамы. Если защитная стена и устояла, то в ней образовалась пугающая брешь. Это была первая брешь в моей детской наивности. У меня появилось новое чувство к маме: мне часто было ее жалко. Я думаю, мне тогда было дет 6 или 7, во всяком случае я еще не ходила в школу.

Мне до боли врезался в память и другой случай, произошедший вскоре. После гибели нашей картошки нам выделили часть какого-то обще­ственного участка, и мы накопали несколько мешков. Потом почему-то картошку вывозили с поля не на машине, а маме пришлось везти на ручной телеге. Телега была большая, деревянная, на колесах с метал­лическими ободьями. Ее надо было толкать вперед за две длинные руч­ки. На телеге лежало несколько мешков, а сверху сидела моя малень­кая сестра. Мама толкала телегу, а я шла рядом. Я видела, как маме тяжело толкать телегу по неровной дороге. Она напрягалась, как ло­шадь, изо всех сил. Ей было жарко и она сняла кофточку. Под  мужской линялой растянутой майкой болтались худые груди, по лицу и шее струями лился пот. Мне было так жалко маму. Это было так боль­но видеть. А еще больнее было видеть выражение лиц теток, сидящих на лавочках у ворот и наблюдавших за нашим движением мимо них по улице: удивление и жалость. И мне была так отвратительно унизи­тельна эта жалость чужих людей к моей маме. Я старалась не смотреть на все это и шла, уставив взгляд в землю.

У мамы сделалась дистрофия. Она исхудала, у нее стали выпадать зубы. Бабушка сказала, что если она не хочет умереть от истощения и потерять детей, то должна принять срочно меры. А какие можно бы­ло принять меры? Слава Богу, ей помог доктор Валентин Акселевич Филениус, живший с нами в одном дворе. Он был начальником эвакогоспиталя в Иркутске. И он положил маму в свой госпиталь. Мы с ба­бушкой ходили навещать ее. В военном госпитале хорошо кормили.  Иногда мама оставляла к моему приходу то, вкус чего я уже забыла: кусочек хлеба, намазанный сливочным маслом, или сгущенным молоком, или повидлом. Мама стала оживать на глазах. Она поправилась, лицо стало розовым и округлым, глаза засветились.

Когда маму выписали из госпиталя, выяснилось, что у меня тубер­кулез легких, тоже, конечно, с голодухи. На маму свалилось новое несчастье. И опять пришел на помощь Валентин Акселевич. В то вре­мя на территории ФТИ (физиотерапевтический институт) -  теперешнего курорта "Ангара" был летний санаторий для детей военнослужащих высшего офицерского состава. Не знаю, какими правдами и неправдами, но я оказалась в этом санатории. Это была сказка. Кормили там детей великолепно. Давали шоколад. Есть можно было, сколько хо­чешь, просить добавки, сколько угодно. И я накинулась на еду. Я, помню, наедалась так, что у меня болело в переполненном животе, я еле добиралась до кровати после обеда и ужина. Это оказалось лучше всяких лекарств.

Я на всю жизнь запомнила чудесный день в санатории, когда мама пришла навестить меня. Мы обе с ней выздоравливали. Мы вдвоем гу­ляли до лесу над крутым берегом Иркута. Был солнечный жаркий день, снизу от реки веяло прохладой, пахло сосной. А весь высокий крутой берег был усыпан цветущими желтыми лилиями, красными саранками, но больше всего было звездочек ярких гвоздик. Я весело порхала по этому крутому берегу. Срывала цветок , громко от радости кричала "Мамик!" и несла ей этот цветок в букет. И бежала за следующим. Мама снова была красивой, она смеялась и напевала. Было чудесно!

Это было счастье! Мы собрали большой букет, мама умело украсила его резными листьями и колосками и, улыбаясь, любовалась им. Ве­чером я проводила ее до ворот санатория. Мне до слез не хотелось расставаться с мамой и с этим прекрасным днем. Счастье память хра­нит ясно всю жизнь. А оно такое простое!

Одно время с мамой работал мужчина, который, как даже мне, дево­чке,  было видно, ухаживает за мамой. Она очень ему нравилась. Я его не помню, только фамилию - Булатов. Бабушка прозорливо гово­рила, что "отец уже не вернется", а "мама -  молодая", а "Була­тов - хороший человек». Ей, конечно, хотелось счастья дочери. Но моя мама так и осталась одна до конца жизни.

Мы еще долго жили плохо и тяжело материально. Своему военному детству я хочу посвятить отдельную главу. Здесь же хочу сказать, что несмотря  на все, мама и бабушка, как могли, устраивали нам праздники, новогодние елки, походы в лес, дарили подарки. Один мамин подарок хранился у меня очень долго. Это был сделанный ее ру­ками небольшой альбомчик для рисования. Он состоял из листов не­использованных сельскохозяйственных сводок с маминой работы с рас­черченными колонками для цифр. Мама постаралась подобрать цветные листки - сводки различного назначения отличались по цвету и были голубоватыми, желтоватыми, сероватыми. Корочка для альбома была вырезана из папки-скоросшивателя и прошита суровой ниткой. А на пер­вой странице мама несколькими цветными карандашами нарисовала де­вочку в пышном платье, с длинными кудрями и в красивых туфельках. И написала: "Милой моей девочке Тусеньке в день рождения". В этом альбомчике я потом тоже что-то рисовала. Он, к сожалению, куда-то исчез при переезде с улицы Дзержинского на другую квартиру.

Наша жизнь стала легче только где-то в пятидесятые годы. Стало можно покупать продукты, одежду. Появились в продаже ткани. Моден был "жатый" ситчик. И мама купила такой, синий с крупными белыми горошинами, и сама сшила себе платье. Потом появился новый матери­ал - штапель. И мы сшили штапельные платья. Мама, наконец-то при­обрела себе коричневые кожаные лодочки на каблучке. Я помню, как она каждый вечер, снимая их, внимательно рассматривала и сокруша­лась, что подошвы быстро стираются. С налаживанием жизни к маме вернулась жизнерадостность. Она часто ходила с нами на природу, мы обычно бывали на острове на Иркуте, куда надо было перебредать через протоку по камням на дне. Течение было быстрое, и мы шли, держа друг друга за руки, и весело смеялись. Бывали на Каштаке, позднее - на Ершовском заливе. Мама играла с нами в волейбол, хоро­шо плавала. Она была выдумщица. То вместе с Иркой нарядится в ветки ивы, и они изображают индейцев. То мама  выстраивает из нас пирамиды , которые любили физкультурники в ее молодости. Она с удовольствием отправилась в путешествие по Дунаю. На теплоходе праздновался День Нептуна, и мама нарядилась настоящим разбойником и получила первый приз за костюм и выдумку.

Мама дождалась рождения внучки Ларисы, Ириной дочки. Пережила ее болезнь, как и у матери, тяжелое воспаление легких в год жизни. Помогала спасать ее, призвав на помощь доктора Устьянцеву, хоро­шего детского врача, лечившего еще нас в детстве.       

Летом 1969 года мама поехала с внучкой в деревню «поправлять» ее здоровье после болезни. Там впервые появились признаки ее соб­ственной страшной и неизлечимой болезни. У нее был рак кишечника. Зимой 1969 года мама скончалась. Мы похоронили ее на Радищевском кладбище.

Май 2005 г. – февраль 2006 г.
г.Иркутск.